Микола РЕМНЬОВ (м. Суми)

ГОРЬКАЯ ПАМЯТЬ

Последние пять-шесть лет в нашей семье стало традицией в День Победы бывать на легендарной земле, где состоялась Курская битва. В одном из районных центров в братской могиле похоронен мой отец. Вот мы ежегодно и приезжаем к нему, чтобы поклониться и почтить память.

Целые десятилетия не знал о судьбе отца. Нам прислали только сообщение, где значилось, что он пропал без вести. И вот радостная и печальная весть. Один из прекрасных людей, занимающихся поисковой  работой, написал нам: верность отца Отчизне не подлежит никакому сомнению. Он погиб на Курской дуге.

С тех пор мы и ездим в эти соловьиные края, отмечаем День Победы с местными жителями и такими же, как мы, товарищами по несчастью.

Во время поездок многое начало проясняться. Вот и в прошлом году узнал, что отец погиб не там, где захоронен. Он скончался в госпитале, который находился в селе, расположенном в нескольких километрах от райцентра. И только позже  останки его праха перевезли сюда, в братскую могилу. Ранение, наверное, и послужило поводом для сообщения “пропал без вести”.

Оставив семью  в гостинице, на  личном автомобиле поехал в село. Зеленели деревья молоденькой листвой, успокаивающе шуршал под шинами “Жигулей” асфальт.

На обочине “голосовал” пожилой человек. Решил взять его. Поможет мне село отыскать и помещение, где располагался госпиталь.

Незнакомец оказался механизатором  Иваном  Петровичем. Он сел в автомобиль, не зная куда девать свои длинные, в ссадинах и масле руки, застучал тяжелыми кирзовыми сапогами — и в салоне повеяло весной и полем. Не тем, что украшено цветочками, а трудовым, хлеборобским.

Иван Петрович, вытерев загорелое, пыльное лицо, поблагодарил меня, рассказал о случившемся. Кому День Победы, а ему, бывшему фронтовику, работа. Сломался трактор.

Попросил меня подвезти на машинный двор, уговорить ребят-механизаторов, чтобы притащили агрегат, а то в поле разукомплектуют.

Узнав цель моего приезда, оживился и вызвался мне оказать помощь, если немного подожду, пока он наведет порядок.

Меня такой вариант устраивал вполне. Разговор с местным жителем, тем более фронтовиком, мог многое дать для пополнения знаний об отце.

После мучительных десятилетий, когда о нем вообще ничего не было известно, теперь мой отец казался мне героем, который отдал за Родину самое дорогое — жизнь.

Мы приехали на машинный двор. Там — полнейшая тишина. Возле стоящих на площадке агрегатов не было видно ни одного человека. Иван Петрович искал кого-нибудь из руководства, чтобы притянуть трактор.

Навстречу ему вскоре вышел довольно улыбающийся бригадир.

— Что случилось? — спросил.

Иван Петрович рассказал о поломке.

Бригадир несколько раз взглянул в сторону ветерана, пытаясь уловить его настроение. Наконец, промолвил:

— Петрович, мы уже отметили предстоящий праздник. А с выпившими механизаторами ты не работаешь. Пусть постоит трактор в поле, ничего с ним не случится.

— Не надо меня успокаивать, — ответил Иван Петрович. — Там аккумулятор новый. А где его потом взять? Опять же, там семена кукурузы. Нет, трактор надо притянуть  сегодня.

— Пойми. Конец рабочего дня, праздник. Все уже употребили.

— Что-то спешите вы праздновать в разгар полевых работ.

Не знаю, чем бы закончился их диалог, но я попытался разрядить обстановку.

— Давайте оставим “Жигули” здесь, а я помогу вам, — предложил.

— Ты давно управлял трактором? — спросил Иван Петрович.

— Не очень,— соврал я.

— Тогда поехали, — согласился ветеран. — Лучше все равно ничего не придумаем.

Сели в мощный К-700, Иван Петрович запустил двигатель, трактор рванул с места и уверенно поехал по грунтовой дороге, оставляя после себя широкий  шлейф  пыли.

Бригадир облегченно вздохнул и поспешил в помещение к своим товарищам.

Иван Петрович посильнее надвинул фуражку на высокий лоб, чтобы не слепило глаза приближающееся к горизонту солнце. Привычно крутил баранку стального гиганта и вспоминал:

— Перед октябрьскими праздниками нам приказали взять высотку. Немцы находились на ней, как у Христа за пазухой. Местность была ровная, пристреленная.

Дядя Саша сказал командиру, что это безумие. Невозможно нашими силами атаковать противника. 3 дня на день подойдут танки или пушки. Тогда, после артиллерийской подготовки, можно сломить оборону.

— Я понимаю, что это безумие, — ответил командир. — Но приказ есть приказ. По всему фронту к праздникам велели наступать.

Накануне очередной годовщины Великой Октябрьской революции нам выдали двойную порцию спирта, увеличенный сухой паек.

Ребята сразу набросились на все. Дядя Саша пытался остановить их, нельзя пить перед атакой. Нас перестреляют, как котят. Большинство бойцов его не послушали. Они порядком выпили и сделались развязными и храбрыми.

— Никогда не было такого, чтобы мы фрицев боялись, — раздавались возгласы.

И вот поступила команда: в атаку.

Мы пошли на приступ  противника. Некоторые бежали в полный рост, не прячась от вражеских пуль. Они погибли первыми.

Остальные  залегли. Но спрятаться было негде. Автоматные очереди оборвали их жизни. Атака захлебнулась в крови. Послышались душераздирающие крики раненых.

Мы с дядей Сашей заранее присмотрели воронку от снаряда, вскочили туда. Как ни пытались фашисты нас расстрелять, у них ничего не выходило.

Враг, наверное, ожидал нашего наступления. Вскоре с высотки показался танк. Он добивал оставшихся в живых бойцов.

Танк неумолимо приближался к нам. У меня начался легкий  мандраж. Дрожали руки, плясали колени.

Дядя Саша, между  тем, связал несколько гранат. Когда  танк, казалось,  уже должен был нас раздавить, он бросил под него связку. Раздался оглушительный взрыв. Из танка повалил дым.

— Бежим! — крикнул дядя Саша.

Он буквально вытащил меня за руку из воронки. Под прикрытием дыма  мы убежали в безопасное место.

С тех пор я твердо усвоил науку: перед боем не пить. Так поступаю и в мирные дни. Пока не закончу работу, к стопке не прикоснусь.

За разговорами мы не заметили, как выехали за село на уже начинающие зеленеть щедрыми всходами поля. На одном из них стоял синий трактор МТЗ с сеялками.

Быстро забросили мешки в сеялки, прицепили трактор к мощному “Кировцу”.  Я сел за баранку МТЗ.

Когда установили технику на место, Иван Петрович довольно улыбнулся:

— Теперь я спокоен, теперь можно праздновать.

Заняли места в “Жигулях”.

— Хочешь посмотреть, где находился госпиталь? Поехали, покажу,— окончательно расслабился механизатор.

Он снял свою темную пыльную фуражку, положил на колени. Веером рассыпались его совершенно седые непокорные волосы. Попытался пригладить их широкой ладонью. Ничего не получилось. Они разлетелись  в разные стороны.

Полез в карман широких брюк комбинезона, достал пачку порядком помятых папирос. Повернулся ко мне.

— Не возражаешь?

— Мне все равно. Курите.

Привычным движением вытряхнул из пачки папиросу, закурил.

По дороге рассказывал ветерану о своем отце, о том, как узнали, где он похоронен. При этом  не жалел высоких слов, был уверен, что он совершил геройский поступок, погиб во имя светлого будущего. 

Выслушав рассказ, Иван Петрович охладил мое горячее воображение.

— Он такой же, как миллионы других, — промолвил  ветеран задумчиво, — и в Курской битве, скорее всего, не участвовал. То, что официально он умер  летом 1943 года, еще ничего не значит. Он мог попасть в госпиталь раньше и медленно угасать в нем несколько месяцев.

— Да, он ничем не награжден, но умер, как герой, защищая свою Родину, — обиделся я.

— Не расстраивайся, Алеша,— пытался успокоить меня ветеран.— Но я не люблю высоких слов. Они утонули в море крови, которую мы пролили. Все были в каком-то смысле героями, действительно защищали свою Родину, но в жизни это выглядело буднично, если не сказать — трагично.

Нас использовали Гитлер и Сталин, которых народ Германии и Советского Союза не могли остановить. И больше ничего.

Без труда отыскали бывшее помещение госпиталя. Деревянному зданию было около ста лет. Оно сильно обветшало и наклонилось, невесело смотрело на мир заколоченными окнами.                     

Во время войны это здание выглядело, конечно, лучше.

Здесь в муках от ран  доживал свои дни мой отец.

Больно защемило сердце. Представлял навеянную мне художественной литературой приподнято-патриотическую обстановку в госпитале, откуда раненые буквально рвались на фронт.

— Были и такие, — заметил мой собеседник по этому поводу, — но реальность значительно  трагичнее, а самое главное, непригляднее.

Рассказал о той угнетающей обстановке, которая царила в госпитале, о запахах, стонах и криках обреченных на смерть людей. Некоторые из них сразу, а некоторые мучительно долго уходили из жизни.

Сердобольные местные жители, чем могли, помогали  персоналу госпиталя и раненым. Они по нескольку раз стирали бинты, варили картофель в “мундирах”, чтобы поддержать беспомощных, делами многое другое.

— Сколько лет прошло, а мы не можем до конца осознать масштаб трагедии, которая произошла по вине руководителей двух государств. Это они отправили на тот свет миллионы людей. Твой отец мог бы выращивать хлеб, строить дома, дать путевку в жизнь твоим сестрам и братьям. Вместо этого он в рассвете сил скончался в госпитале от ран. И нет в этом никакого геройства, только трагедия. Это в книгах да газетах расписывали.

Иван Петрович в очередной раз высказал свое негодование в адрес  писателей, которые не рассказывали настоящей правды о войне.

— О ней, проклятой, нужно писать только черными красками. Столько жизней она унесла, столько судеб сломила. А во имя чего? Что она нам с тобою дала?! Кроме горя — ничего. А вас как воспитывали писатели-то эти, что вроде в мирной жизни и места для подвига нет, что это можно было сделать только на войне. Что подвиг можно совершить, только бросившись на  амбразуру, таранив или сделав что-то подобное. Это большая ложь. Не верь ей. Главное предназначение человека — счастливо жить на земле.

Такая суровая правда и будничность произвели на меня удручающее воздействие. Мало того, что семья лишилась кормильца, дети выжили благодаря матери, а здесь еще выходит, что люди погибли ни за что.

— Вы же боролись во имя нашего светлого будущего? — спросил ветерана.

— Бороться надо было не оружием, а головой,— ответил он.— Нас просто столкнули с Германией. Жертвой амбиций политиков стали миллионы людей. Их, как песчинки, разнесло по ветру. Стали они пушечным мясом, сложили свои молодые головы ни за что ни про что.

— Вы ругаете писателей. Но они ведь говорили и другое: человек создан для счастья, как птица для полета.

— Мы испытали пять лет счастья. Жили в постоянной боевой готовности, в холоде и голоде. Спрашивается, за что? Ничего в мире не изменилось. Народы живут по-прежнему. Германия процветает, а мы, победители, босы и голы. Такова правда жизни.

Комментарии бывшего фронтовика, его безжалостные и острые оценки событий  вносили особую горечь в мои мысли.

Около часа изучали мы с Иваном Петровичем помещение госпиталя и территорию вокруг него. Для меня посещение этого места стало какой-то грустной песней, сложенной из воспоминаний того, чего не было со мною. Из воспоминаний-предположений.

Представлял,  как привезли или принесли отца, где стояла его койка, как провожали его в последний путь.

Местные власти заколотили помещение досками, надеясь сохранить его в целости и сохранности на всякий непредвиденный случай. Но жители сорвали доски с двери и хозяйничали здесь, как хотели.

Зашли в помещение. Ободранное, разворованное. Даже чугунные батареи предприимчивые люди обрезали и унесли.

— Такого варварства в Западной Европе я не видел, — возмущался Иван Петрович, —На это способны только наши полунищие люди. Эти батареи уже никого не согреют, они свое отслужили, покрыты накипью.

Вышли из разворованного, пахнущего гнилью полутемного здания.

Госпиталь находился в здании школы. Когда построили новое, это забросили. И теперь оно бесславно доживало свой век богатыми воспоминаниями о людях и годах.

 В парке было совершенно пустынно. Мы неторопливо вышагивали по аллее вдоль старых тополей, на верхушках которых находились многочисленные гнезда ворон.

Присели на потемневшую от времени деревянную скамейку.

— Иван Петрович, почему вы так уверены, что мой отец получил ранение не в жестокой схватке с врагом во время Курской битвы, а случайно, что он был смертельно ранен?

— Потому, что воевал, сам лежал в госпитале, еле выкарабкался из объятий костлявой, сразу после войны постоянно бывал в этом парке. Все происходило на моих глазах.

Несколько минут  мы сидели молча. Только вороны носились над нашими головами и громко, пронзительно и надоедливо кричали.

— Беснуется воронье, — поднял свою седую голову Иван Петрович. — А до госпиталя птиц здесь не было. Чувствовали мертвячину, поэтому поселились.

Он встал со скамейки, увлек меня за собой.

—Пойдем, посмотрим, где первоначально похоронили твоего отца.

В самом краю парка увидели холмики, покрытые полынью.

— Вначале хоронили прямо здесь, лишь после войны останки умерших перевезли в братскую могилу.

Сорвал несколько веточек полыни, растер их в руке. Горький вкус, но не чувствовал этого в скорбную минуту.

После детального ознакомления с бывшим госпиталем, ветеран предложил поехать к нему в гости, там продолжить разговор.

Я не сопротивлялся, решив переночевать у колхозного механизатора, а завтра утром отправиться в райцентр.

    Нас радушно встретила хозяйка. Загнали машину во двор и вскоре сидели на веранде добротного крестьянского дома. Женщина принесла поесть. Я тоже достал из своих припасов кое-что: колбасу, консервы, копченую селедку и, конечно же, бутылку водки.

Иван Петрович появился немного позже. Он посвежел и показался мне значительно моложе, чем был. Все потому, что умылся, сменил запыленные хлопчатобумажные брюки и в мелкую  клеточку грязную рубаху на современный спортивный костюм, и даже успел побриться.

— Вот теперь чувствую себя по-настоящему свободно и комфортно, — ответил, улыбаясь, на мой вопросительный взгляд.— Теперь и выпить не грех. А то трактор стоит в поле, а им праздник подавай.

С тоста за более близкое знакомство начался вечер воспоминаний о войне, о том, что никогда не  забывается.

— Мы призывались одновременно с односельчанином Тимофеем. Когда прибыли на место, тому  повезло. Так я посчитал. Его определили на ночь в двухэтажное здание, а меня в барак. Утром проснулся от воя и взрывов. Выскочил в одних подштанниках на улицу, как и многие другие из ребят. Гляжу — от двухэтажного здания одни руины, а самолеты на новый круг заходят. Все —  в рассыпную. Разбомбили наш военный городок дотла. Стоны, крики, кровь, а я разразился диким хохотом.

— Неужели, — удивился я.

— Да, — ответил Иван Петрович. — Именно так и было. Хохотал и радовался, что остался жить, что не я, другие  погибли. Дурацкая, конечно, ситуация, но срабатывает инстинкт самосохранения.

Он сделал несколько затяжек, окуривая нас с хозяйкой дымком папиросы, который поднимался над головой, путался в его седых непокорных волосах.  С минуту помолчал. Только потом, мысленно пережив все, дал волю воспоминаниям.

— Такая вот штука. Не скоро пришел в себя. И заплакал от бессилия и горя. Тимофея в живых не нашел. Видимо остался под руинами. Потом нас сильно и долго били. Отступление продолжалось  бесконечно. Можете себе представить полностью забитые беженцами дороги. Их веренице, кажется, не будет конца. Если бы не украинки с хлебом, картофелем и молоком, вряд ли выжил бы. За жизнь свою больше не переживал, усталость достигала таких пределов, что к смерти относился совершенно равнодушно.

Опять глубоко затянулся и с минуту помолчал.

— А если бы вы знали, как совестно было после войны мне встречать сынишку Тимофея. Невозможно передать. Увижу — хоть убегай от него. Не мог ничем помочь сироте. Сам на руках троих  имел. Да и как можно помочь тысячам сирот, которые остались без родителей.

— Теперь это все позади, — попытался успокоить  его. — Ветераны у нас окружены заботой и вниманием.

Иван Петрович уставился на меня долгим печальным взглядом. Я не выдержал, стал глядеть в другую сторону.

— К сожалению, Алексей, ты многого не понимаешь. Это только на словах мы окружены заботой и вниманием. Никто не забыт, ничто не забыто. А в  действительности о нас вспоминают один раз в году, — на День Победы. Многие льготы для нас унизительны и чиновники не торопятся нам их давать. Десять лет стою в льготной очереди на подключение телефона. Скорее всего, его не подведут до моей смерти. Разве это уважение?

А сколько безымянных солдат осталось лежать в земле сырой. Кто-нибудь что-то делает, чтобы разыскать их, по-человечески похоронить хотя бы в тех же братских могилах. Никто. Кроме мародеров. Они находят погибших, забирают драгоценности. И даже дошли до чего. Облагораживают черепа павших и по дешевке продают иностранцам.

Вот это забота и внимание. Не дай Бог такой!

Власть поддерживает патриотические  настроения  для того, чтобы вас, дурачков, снова бросить под пули, если в этом возникнет  необходимость.

Хозяйка уже подготовила кровать. Иван Петрович  пытался  уложить меня спать в доме. Но я отказался, мотивируя это тем, что сегодня вряд ли усну. Мне следует подышать свежим воздухом, обмозговать то, что услышал и увидел. Пойду прогуляюсь.

— Если так, — согласился Иван Петрович, — мы тебя не насилуем. Спи в автомобиле.

Мне там  быстро приготовили постель. Но я не скоро  успокоился. Бродил окрестностями почти до утра. Все во мне вдруг перевернулось. Взглянул на войну, на подвиги, на жизнь и смерть совершенно другими глазами, радуясь, что мне удалось избежать участи старшего поколения.

Пошел к болоту, где стоял туман, надрывались лягушки, выводил свои трели соловей. Природа буяла.

Тихонько вел сам с собой беседу ручей. Рядом с ним росла ива. Я уселся на старое, уже с облезшей корой, бревно у ивы.

Восхищался торжеством жизни. И лягушки, и соловей, и тихие звуки ручья пели свою вечную песню жизни, в которой уже нет места тем, кто погиб в годы войны.

Последний раз я видел отца, когда он уходил на фронт. Помнил его очень смутно. Телега, наполненная мужчинами, звуки гармоники и слезы матери на щеках.

Теперь у нас остался только его выходной  костюм, который хранился, как святыня. По праздникам мы доставали его из шкафа и вешали  на видном месте. В эти дни казалось, что он рядом с нами, что сейчас зайдет в комнату и скажет свое слово.

Не зайдет, не скажет. Зато продолжает петь, надрываться соловей, как и в тот год, когда отец перед смертью лежал в госпитале в этом селе.

Маленькая пташка творила чудеса совсем рядом. Тихонько встал, подошел к иве. Она не заметила меня, я бы мог дотронуться до нее рукой. Но побоялся испугать маленького певца. А он продолжал надрываться, выводить свои замысловатые колена. И я понял, почему поэты так воспевали курского соловья.

Мне приходилось слушать этих  птиц в своих краях.  Должен сказать, что их пение не шло ни в какое сравнение с тем, что я слышал. Опять присел на бревно, наслаждался дивными звуками. Насчитал около тридцати колен. Вот что значит курский соловей.

Отец уже никогда не услышит этого пения. Его прах навечно покоится в этой соловьиной земле. И мне почему-то стало вдруг жалко себя. Вспомнил рассказ Ивана Петровича о сынишке Тимофея. И представил, что я такая же сирота, как и он, воспитывался и рос без мужика.

Прилег на бревно. Оно кололо, давило меня. И это успокаивало мою душевную боль. Смотрел на мерцающие крупные звезды, слушал мелодию ночи. И не заметил, как задремал.

Снилось, что ко мне спускается с огородов мой отец. Живой, невредимый, с большой шевелюрой седых волос. Шел он тихо, вроде даже не шел,  плыл над землею.

— Спишь? — Склонился надо мною Иван Петрович.

— Задремал малость.

— Переживаешь за отца?

— А что остается делать.

— Береги себя, сынок, а отца уже не вернешь никогда. С этим нужно смириться.

И сам понимал, что мертвые не воскресают, хотя во сне  батя постоянно являлся ко мне живым и здоровым. Но не хотел смириться с мыслю, что такой дорогой нам человек уже никогда не будет рядом с нами.

— Пойдем спать, — взял меня под руку Иван Петрович. — Мы с женою за тебя волнуемся.

 Послушно побрел рядом с ветераном. Очень захотелось спать.

Уснул, совсем обессиленный. А завтра или, вернее, уже сегодня,  предстоял насыщенный день — участие в светлом празднике с горьким привкусом  полыни..

С произведениями автора можно ознакомиться на сайте:  проза ру. Николай Ремнев 2