Была глубокая ночь, когда группа провожающих ввалились в зеленый вагон третьего класса ночного поезда, который следовал на станцию Сумы. Антон Павлович уселся у окна, полный впечатлений от проводов дорогого гостя из Петербурга – Алексея Николаевича Плещеева.
В его памяти были свежи воспоминания. Возле состава, который шел на Петербург с узловой станции Ворожба, несмотря на столь поздний час, толпилось много провожающих. В основном местные дамы, среди которых возвышалась фигура пожилого бородатого человека с трубкой.
Пышные седые волосы и борода придавали поэту, переводчику, редактору литературного отдела столичного журнала «Северный вестник» солидность. Поначалу на него смотрели, как на икону, не переставали молиться за то, что она стара и висела когда-то рядом с чудотворными иконами.
Но своим поведением Алексей Николаевич сразу ломал это первое впечатление о нем. Это был очень хороший и искренний человек, отзывчивый и доброжелательный. Когда затрагивали интересные темы, он готов был часами делиться воспоминаниями.
Но главное, за что к нему относились с благоговением, было не в этом. Еще в молодые годы он посещал «пятницы» Петрашевского, где открыто говорили о ненавистном самодержавно-крепостническом строе. Еще Добролюбов приветствовал ранние стихи молодого поэта, отмечал, что он «посвятил свою литературную деятельность на честное служение общественной пользе».
За любовь к свободе, за правду, сказанную в адрес самодержавия, пришлось отвечать. Такое наблюдалось при разных правителях. И этот не отличался оригинальностью. Молодого поэта, который писал: «Вперед без страха и сомненья на подвиг доблестный, друзья!», более чем на десять лет отправили на солдатскую службу в особом Оренбургском корпусе. Его лишили дворянского звания и состояния. Некоторое время он мучительно ожидал смертной казни, пока не объявили о величайшей царской милости, которая даровала ему жизнь.
Он долгие годы маршировал на плацах, но остался живым, продолжает зажигать массы своими свободолюбивыми стихами. Приезд в Сумы был воспринят местными жителями, как большое событие. Его везде встречали на «ура», окружали благоговейным почтением, жадно прислушивались к каждому его слову.
Он был живой легендой, прожил более шестидесяти лет, но не изменил юношеским взглядам, стойко вынес все унижения и лишения, которые ему довелось испытать…
В вагоне стояла полнейшая тишина. Пассажиры, кто лежа, кто сидя, устроившись поудобней, крепко спали. Ведь стояла глубокая ночь. Только та молодежь, которая провожала Алексея Николаевича, не могла никак успокоиться. Продолжали разговаривать, делиться впечатлениями и от проводов, и от встречи с борцом с самодержавием.
Антон Павлович гордился, что на несколько недель затянул старика в эти соловьиные края с чудной украинской природой, где все напоминало им о великом Гоголе. Несмотря на огромную разницу в возрасте, у них установилась крепкая дружба, которая прочно связывала писателей двух поколений.
Когда волнение от проводов немного улеглось, Антон Павлович залюбовался видами природы, которые мелькали в окне.
Он смотрел в окно вагона и не мог оторвать взгляда от того, что видел. Светила полная луна. Вокруг было светло, точно днем. Мелькали небольшие речушки, стога сена, деревья и кустарники, от которых тянулись причудливые сказочные тени. Такая же длинная тень не отставала от состава ночного поезда.
Паровоз пыхтел, чхал, бросался паром и дымом. Дым летел из черной трубы и стелился над скошенными лугами и уже дозрелыми полями с пшеницей, ячменем и рожью.
«Какая чудная, эта украинская ночь, – с восхищением подумал он. – И луга, и озера, и звезды, и этот ночной поезд, и все, что удалось сегодня наблюдать».
Он еще раз вспоминал великого Гоголя, о котором любил рассказывать Алексей Николаевич, уроженца соседней Полтавской губернии, тоже украинца, ставшего почему-то великим не украинским, а русским писателем.
Но любовь к родным местам все равно выплескивалась в его произведениях. И сейчас Антон Павлович повторял про себя: «Знаете ли вы украинскую ночь? О, вы не знаете украинской ночи! Всмотритесь в нее».
Почитатели Плещеева продолжали в полголоса восторгаться уехавшим в Петербург стариком. Одна из них, Елена Михайловна Линтварева, сидела рядом с писателем и, наверное, как и он, не переставала любоваться всем, что мелькало за окном. Это была тихая застенчивая женщина, которой не удалось познать счастья в семейной жизни.
Она была врачом. Она никогда и никому не сделала в жизни зла. И когда они с Антоном Павловичем вместе принимали больных, нередко плакала из соучастия к их горю.
Ему приходилось видеть, как Елена Михайловна нервно шагает взад и вперед, пытаясь усмирить свои чувства, то, что накопилось у нее на душе.
Эту свою боль, свои устремления она иногда выплескивала на музыкальных вечерах, которые постоянно устраивались в большом доме хозяев имения. Сильным грудным голосом она исполняла романсы так задушевно-тягуче и с таким чувством, что у слушателей на глазах появлялись слезы.
Сейчас женщина была переполнена впечатлениями от увиденного и услышанного. И, как следовало ожидать, все это должно было в чем-то выразится. Елена Михайловна не могла удержаться. Несмотря на столь поздний час, она запела задушевным грудным голосом:
Ніч яка місячна, зоряна, ясная!
Видно, хоч голки збирай.
Вийди, коханая, працею зморена,
Хоч на хвилиночку в гай.
Ее сразу поддержали остальные провожающие:
Сядем укупочці тут під калиною –
І над панами я пан!
Глянь, моя рибонько, – срібною хвилею
Стелиться полем туман.
Прибежал испуганный кондуктор. Вне себя от происшедшего, он тихим голосом, но не на минуту не останавливаясь, испуганно шептал:
– Сейчас же прекратите! Вы не видите: глубокая ночь, пассажиры спят.
– Успокойтесь, ради Бога! Мы вполголоса, – успокаивала его младшая из сестер Линтваревых Наталья Михайловна.
А вагон уже просыпался. Он задвигался, зашептал голосами сонных пассажиров, которые проснулись от чудной песни и не могли понять: сон это или явь. Немного рассмотревшись, некоторые из них спешили к поющим, а другие, открыв глаза, впитывали в себя мелодию чудной песни.
Вскоре весь вагон поддержал Елену Михайловну. Несмотря на глубокую ночь и долгую дорогу, пассажиры пели, проникнувшись простой и берущей за душу мелодией и ее словами.
Кондуктор тоже успокоился. Он стоял возле поющих и тихонько подпевал.
Антон Павлович тоже не остался безучастным. Его тихий голос сливался воедино с голосами всех пассажиров. Он всматривался в лица и чувствовал, что впервые за время его пребывания на Луке, они становятся для него более дорогими и близкими с их простотой, открытостью. Эти люди привычно относились к красоте украинской ночи. К бесконечным лугам, копнам сена, большим и малым водным гладям прудов, болот и озер, которые мелькали за окнами вагона.
Когда песня окончилась, в вагоне установилась удивительная тишина, которая, впрочем, и должна стоять в такое время суток.
Антон Павлович не удержался, запел свою любимую песню «Баламуты». Не волнующий душу романс, а шуточную песню, которою он услышал здесь и которую почему-то полюбил:
Баламуте, вийди з хати,
Хочеш мене закохати,
Закохати та й забути,
Всі ви, хлопці, баламути.
Наталья Михайловна, которая имела веселый нрав и которая не раз исполняла эту песню дуэтом с писателем, сразу поддержала Антона Павловича звонким, задорным голосом. Весь вагон опять запел.
Когда песня стихла, Антон Павлович задумался. Он думал, что есть время петь, самое лучшее в жизни каждого поколения, есть время беспомощного сиденья в кресле и такого же лежания в кровати. Вчера ночью его разбудил кашель брата Николая, который отдыхал в другой комнате за тонкой перегородкой. Душераздирающий бесконечный кашель.
Антон Павлович не мог никак уснуть и вскоре почувствовал, что у него самого начинаются приступы. Он быстро оделся. Вышел из помещения, скорее не пошел, а побежал по ровной дорожке к Пслу. Только там остановился, огляделся, нет ли кого из родных, и разразился кашлем. Он кашлял долго и мучительно, пока из горла не пошла кровь.
Только когда совсем обессилел, опустился на зеленую мокрую от росы траву у самой воды и засмотрелся на быстрое течение. Наконец, ему стало лучше.
Он уже знал, что брату его Николаю осталось на этом свете не очень много, что коварная болезнь не позволяет и ему расслабляться. Надо каждый день быть на чеку, постоянно бороться за свое пребывание на земле не только живым, но и здоровым. Задача заключалась в том, чтобы излечить болезнь, продлить годы своей жизни как можно больше.
На мгновение его собственная жизнь показалась этим ночным поездом. Ее никак нельзя остановить. Она со скоростью пассажирского состава наматывает годы. Но если этот паровоз можно остановить: упросить машиниста, или, наконец, сорвать стоп-кран, то течение дней уже никто не остановит.
Он уговорил Николая не ехать провожать Алексея Николаевича до Ворожбы. И в этом охваченном единым светлым порывом вагоне у него изредка мелькала мысль: «Возможно, в эти минуты Николай задыхается от душераздирающего кашля, а мама и сестра у его кровати пытаются обуздать этот кашель лекарствами».
Антон Павлович прогнал эти мысли прочь. Он знал, что его время петь еще не прошло и, наверное, не скоро пройдет.
Поющий поезд остановился на очередной станции. На пустынном перроне дремали на скамейках, точно сироты, редкие пассажиры. Их разбудил стук колес и шум паровоза. Они испуганно оглядывались на вагоны прибывшего ночного и не верили в то, что происходит. То ли это поезд запел, то ли сам черт гладит их по ушам своими заморочками.
Стоянка продолжалась несколько минут. Вот паровоз дал пронзительный гудок, разрезая темное пространство, запыхтел и потянул состав, постепенно набирая скорость.
Антон Павлович наблюдал, как ночь превращалась в утро. Как-то незаметно исчезли звезды. Они растворились в посветлевшем небосводе. Лишь одна из них, утренняя звезда, продолжала тускло мерцать некоторое время. Затем и она растворилась в огромном небосводе. Он не заметил, когда исчезла луна. Та ли она скрылась за горизонтом, то ли, как звезды, растаяла на безоблачно-светлом небе.
А восток уже бросался мощными потоками света, за деревьями мелькала у самого горизонта заря. Дневного светила еще не было видно, но оно уже заявило о себе золотыми лучами, которые уже занимали всю восточную сторону неба.
Антон Павлович давно убедился, что украинская ночь летом не только чудная, но и короткая. Бывало, они садились с Алексеем Николаевичем на ступеньках домика с колонными, который снимала семья Чеховых. Тихонько вели разговоры о жизни и литературе.
Старик говорил не спеша, с расстановкой, с осознанием своей значимости. Он время от времени пыхтел трубкой, пускал дым, отгоняя назойливых комаров, и вспоминал. Он извлекал из бездонного колодца своей памяти факты, которые касались истории литературы и жизни выдающихся писателей.
Они садились на ступенях домика с колоннами, когда за возвышенностью Липецкого городища садилось солнце. Не успевал Алексей Николаевич поделиться с молодым прозаиком несколькими воспоминаниями, как восточная сторона светлела, а вскоре над деревьями хозяйского сада поднималось яркое солнце. Ночь улетала серой чудо-птицей.
Вот и сейчас за песнями он не заметил, как тени начали исчезать. Появлялись четкие и реальные очертания деревьев и здания станций, которые они проезжали. И деревья, и тени от них потеряли свои магию, темные леса не пугали причудливостью своих очертаний.
Когда поезд остановился на несколько минут на очередной станции, он услышал, вдруг, громкие трели соловья, который, кажется, радовался тому, что темнота уступила место свету, ночь сбежала от приближающегося дня.
Антон Павлович задремал. В его мимолетном сне пронеслись еще раз недавние события: волнительные минуты прощания со старшим собратом по перу, другом и дорогим человеком, и эта чудная, короткая, неповторимая ночь, и песни при луне. Все смешалось в его сонной голове и превратилось в ощущение чего-то непостижимо прекрасного, необыкновенного и необъятного, что пришлось ему испытать в Украине.
НОЧНОЙ ПОЮЩИЙ
Была глубокая ночь, когда группа провожающих ввалились в зеленый вагон третьего класса ночного поезда, который следовал на станцию Сумы. Антон Павлович уселся у окна, полный впечатлений от проводов дорогого гостя из Петербурга – Алексея Николаевича Плещеева.
В его памяти были свежи воспоминания. Возле состава, который шел на Петербург с узловой станции Ворожба, несмотря на столь поздний час, толпилось много провожающих. В основном местные дамы, среди которых возвышалась фигура пожилого бородатого человека с трубкой.
Пышные седые волосы и борода придавали поэту, переводчику, редактору литературного отдела столичного журнала «Северный вестник» солидность. Поначалу на него смотрели, как на икону, не переставали молиться за то, что она стара и висела когда-то рядом с чудотворными иконами.
Но своим поведением Алексей Николаевич сразу ломал это первое впечатление о нем. Это был очень хороший и искренний человек, отзывчивый и доброжелательный. Когда затрагивали интересные темы, он готов был часами делиться воспоминаниями.
Но главное, за что к нему относились с благоговением, было не в этом. Еще в молодые годы он посещал «пятницы» Петрашевского, где открыто говорили о ненавистном самодержавно-крепостническом строе. Еще Добролюбов приветствовал ранние стихи молодого поэта, отмечал, что он «посвятил свою литературную деятельность на честное служение общественной пользе».
За любовь к свободе, за правду, сказанную в адрес самодержавия, пришлось отвечать. Такое наблюдалось при разных правителях. И этот не отличался оригинальностью. Молодого поэта, который писал: «Вперед без страха и сомненья на подвиг доблестный, друзья!», более чем на десять лет отправили на солдатскую службу в особом Оренбургском корпусе. Его лишили дворянского звания и состояния. Некоторое время он мучительно ожидал смертной казни, пока не объявили о величайшей царской милости, которая даровала ему жизнь.
Он долгие годы маршировал на плацах, но остался живым, продолжает зажигать массы своими свободолюбивыми стихами. Приезд в Сумы был воспринят местными жителями, как большое событие. Его везде встречали на «ура», окружали благоговейным почтением, жадно прислушивались к каждому его слову.
Он был живой легендой, прожил более шестидесяти лет, но не изменил юношеским взглядам, стойко вынес все унижения и лишения, которые ему довелось испытать…
В вагоне стояла полнейшая тишина. Пассажиры, кто лежа, кто сидя, устроившись поудобней, крепко спали. Ведь стояла глубокая ночь. Только та молодежь, которая провожала Алексея Николаевича, не могла никак успокоиться. Продолжали разговаривать, делиться впечатлениями и от проводов, и от встречи с борцом с самодержавием.
Антон Павлович гордился, что на несколько недель затянул старика в эти соловьиные края с чудной украинской природой, где все напоминало им о великом Гоголе. Несмотря на огромную разницу в возрасте, у них установилась крепкая дружба, которая прочно связывала писателей двух поколений.
Когда волнение от проводов немного улеглось, Антон Павлович залюбовался видами природы, которые мелькали в окне.
Он смотрел в окно вагона и не мог оторвать взгляда от того, что видел. Светила полная луна. Вокруг было светло, точно днем. Мелькали небольшие речушки, стога сена, деревья и кустарники, от которых тянулись причудливые сказочные тени. Такая же длинная тень не отставала от состава ночного поезда.
Паровоз пыхтел, чхал, бросался паром и дымом. Дым летел из черной трубы и стелился над скошенными лугами и уже дозрелыми полями с пшеницей, ячменем и рожью.
«Какая чудная, эта украинская ночь, – с восхищением подумал он. – И луга, и озера, и звезды, и этот ночной поезд, и все, что удалось сегодня наблюдать».
Он еще раз вспоминал великого Гоголя, о котором любил рассказывать Алексей Николаевич, уроженца соседней Полтавской губернии, тоже украинца, ставшего почему-то великим не украинским, а русским писателем.
Но любовь к родным местам все равно выплескивалась в его произведениях. И сейчас Антон Павлович повторял про себя: «Знаете ли вы украинскую ночь? О, вы не знаете украинской ночи! Всмотритесь в нее».
Почитатели Плещеева продолжали в полголоса восторгаться уехавшим в Петербург стариком. Одна из них, Елена Михайловна Линтварева, сидела рядом с писателем и, наверное, как и он, не переставала любоваться всем, что мелькало за окном. Это была тихая застенчивая женщина, которой не удалось познать счастья в семейной жизни.
Она была врачом. Она никогда и никому не сделала в жизни зла. И когда они с Антоном Павловичем вместе принимали больных, нередко плакала из соучастия к их горю.
Ему приходилось видеть, как Елена Михайловна нервно шагает взад и вперед, пытаясь усмирить свои чувства, то, что накопилось у нее на душе.
Эту свою боль, свои устремления она иногда выплескивала на музыкальных вечерах, которые постоянно устраивались в большом доме хозяев имения. Сильным грудным голосом она исполняла романсы так задушевно-тягуче и с таким чувством, что у слушателей на глазах появлялись слезы.
Сейчас женщина была переполнена впечатлениями от увиденного и услышанного. И, как следовало ожидать, все это должно было в чем-то выразится. Елена Михайловна не могла удержаться. Несмотря на столь поздний час, она запела задушевным грудным голосом:
Ніч яка місячна, зоряна, ясная!
Видно, хоч голки збирай.
Вийди, коханая, працею зморена,
Хоч на хвилиночку в гай.
Ее сразу поддержали остальные провожающие:
Сядем укупочці тут під калиною –
І над панами я пан!
Глянь, моя рибонько, – срібною хвилею
Стелиться полем туман.
Прибежал испуганный кондуктор. Вне себя от происшедшего, он тихим голосом, но не на минуту не останавливаясь, испуганно шептал:
– Сейчас же прекратите! Вы не видите: глубокая ночь, пассажиры спят.
– Успокойтесь, ради Бога! Мы вполголоса, – успокаивала его младшая из сестер Линтваревых Наталья Михайловна.
А вагон уже просыпался. Он задвигался, зашептал голосами сонных пассажиров, которые проснулись от чудной песни и не могли понять: сон это или явь. Немного рассмотревшись, некоторые из них спешили к поющим, а другие, открыв глаза, впитывали в себя мелодию чудной песни.
Вскоре весь вагон поддержал Елену Михайловну. Несмотря на глубокую ночь и долгую дорогу, пассажиры пели, проникнувшись простой и берущей за душу мелодией и ее словами.
Кондуктор тоже успокоился. Он стоял возле поющих и тихонько подпевал.
Антон Павлович тоже не остался безучастным. Его тихий голос сливался воедино с голосами всех пассажиров. Он всматривался в лица и чувствовал, что впервые за время его пребывания на Луке, они становятся для него более дорогими и близкими с их простотой, открытостью. Эти люди привычно относились к красоте украинской ночи. К бесконечным лугам, копнам сена, большим и малым водным гладям прудов, болот и озер, которые мелькали за окнами вагона.
Когда песня окончилась, в вагоне установилась удивительная тишина, которая, впрочем, и должна стоять в такое время суток.
Антон Павлович не удержался, запел свою любимую песню «Баламуты». Не волнующий душу романс, а шуточную песню, которою он услышал здесь и которую почему-то полюбил:
Баламуте, вийди з хати,
Хочеш мене закохати,
Закохати та й забути,
Всі ви, хлопці, баламути.
Наталья Михайловна, которая имела веселый нрав и которая не раз исполняла эту песню дуэтом с писателем, сразу поддержала Антона Павловича звонким, задорным голосом. Весь вагон опять запел.
Когда песня стихла, Антон Павлович задумался. Он думал, что есть время петь, самое лучшее в жизни каждого поколения, есть время беспомощного сиденья в кресле и такого же лежания в кровати. Вчера ночью его разбудил кашель брата Николая, который отдыхал в другой комнате за тонкой перегородкой. Душераздирающий бесконечный кашель.
Антон Павлович не мог никак уснуть и вскоре почувствовал, что у него самого начинаются приступы. Он быстро оделся. Вышел из помещения, скорее не пошел, а побежал по ровной дорожке к Пслу. Только там остановился, огляделся, нет ли кого из родных, и разразился кашлем. Он кашлял долго и мучительно, пока из горла не пошла кровь.
Только когда совсем обессилел, опустился на зеленую мокрую от росы траву у самой воды и засмотрелся на быстрое течение. Наконец, ему стало лучше.
Он уже знал, что брату его Николаю осталось на этом свете не очень много, что коварная болезнь не позволяет и ему расслабляться. Надо каждый день быть на чеку, постоянно бороться за свое пребывание на земле не только живым, но и здоровым. Задача заключалась в том, чтобы излечить болезнь, продлить годы своей жизни как можно больше.
На мгновение его собственная жизнь показалась этим ночным поездом. Ее никак нельзя остановить. Она со скоростью пассажирского состава наматывает годы. Но если этот паровоз можно остановить: упросить машиниста, или, наконец, сорвать стоп-кран, то течение дней уже никто не остановит.
Он уговорил Николая не ехать провожать Алексея Николаевича до Ворожбы. И в этом охваченном единым светлым порывом вагоне у него изредка мелькала мысль: «Возможно, в эти минуты Николай задыхается от душераздирающего кашля, а мама и сестра у его кровати пытаются обуздать этот кашель лекарствами».
Антон Павлович прогнал эти мысли прочь. Он знал, что его время петь еще не прошло и, наверное, не скоро пройдет.
Поющий поезд остановился на очередной станции. На пустынном перроне дремали на скамейках, точно сироты, редкие пассажиры. Их разбудил стук колес и шум паровоза. Они испуганно оглядывались на вагоны прибывшего ночного и не верили в то, что происходит. То ли это поезд запел, то ли сам черт гладит их по ушам своими заморочками.
Стоянка продолжалась несколько минут. Вот паровоз дал пронзительный гудок, разрезая темное пространство, запыхтел и потянул состав, постепенно набирая скорость.
Антон Павлович наблюдал, как ночь превращалась в утро. Как-то незаметно исчезли звезды. Они растворились в посветлевшем небосводе. Лишь одна из них, утренняя звезда, продолжала тускло мерцать некоторое время. Затем и она растворилась в огромном небосводе. Он не заметил, когда исчезла луна. Та ли она скрылась за горизонтом, то ли, как звезды, растаяла на безоблачно-светлом небе.
А восток уже бросался мощными потоками света, за деревьями мелькала у самого горизонта заря. Дневного светила еще не было видно, но оно уже заявило о себе золотыми лучами, которые уже занимали всю восточную сторону неба.
Антон Павлович давно убедился, что украинская ночь летом не только чудная, но и короткая. Бывало, они садились с Алексеем Николаевичем на ступеньках домика с колонными, который снимала семья Чеховых. Тихонько вели разговоры о жизни и литературе.
Старик говорил не спеша, с расстановкой, с осознанием своей значимости. Он время от времени пыхтел трубкой, пускал дым, отгоняя назойливых комаров, и вспоминал. Он извлекал из бездонного колодца своей памяти факты, которые касались истории литературы и жизни выдающихся писателей.
Они садились на ступенях домика с колоннами, когда за возвышенностью Липецкого городища садилось солнце. Не успевал Алексей Николаевич поделиться с молодым прозаиком несколькими воспоминаниями, как восточная сторона светлела, а вскоре над деревьями хозяйского сада поднималось яркое солнце. Ночь улетала серой чудо-птицей.
Вот и сейчас за песнями он не заметил, как тени начали исчезать. Появлялись четкие и реальные очертания деревьев и здания станций, которые они проезжали. И деревья, и тени от них потеряли свои магию, темные леса не пугали причудливостью своих очертаний.
Когда поезд остановился на несколько минут на очередной станции, он услышал, вдруг, громкие трели соловья, который, кажется, радовался тому, что темнота уступила место свету, ночь сбежала от приближающегося дня.
Антон Павлович задремал. В его мимолетном сне пронеслись еще раз недавние события: волнительные минуты прощания со старшим собратом по перу, другом и дорогим человеком, и эта чудная, короткая, неповторимая ночь, и песни при луне. Все смешалось в его сонной голове и превратилось в ощущение чего-то непостижимо прекрасного, необыкновенного и необъятного, что пришлось ему испытать в Украине.
В его памяти были свежи воспоминания. Возле состава, который шел на Петербург с узловой станции Ворожба, несмотря на столь поздний час, толпилось много провожающих. В основном местные дамы, среди которых возвышалась фигура пожилого бородатого человека с трубкой.
Пышные седые волосы и борода придавали поэту, переводчику, редактору литературного отдела столичного журнала «Северный вестник» солидность. Поначалу на него смотрели, как на икону, не переставали молиться за то, что она стара и висела когда-то рядом с чудотворными иконами.
Но своим поведением Алексей Николаевич сразу ломал это первое впечатление о нем. Это был очень хороший и искренний человек, отзывчивый и доброжелательный. Когда затрагивали интересные темы, он готов был часами делиться воспоминаниями.
Но главное, за что к нему относились с благоговением, было не в этом. Еще в молодые годы он посещал «пятницы» Петрашевского, где открыто говорили о ненавистном самодержавно-крепостническом строе. Еще Добролюбов приветствовал ранние стихи молодого поэта, отмечал, что он «посвятил свою литературную деятельность на честное служение общественной пользе».
За любовь к свободе, за правду, сказанную в адрес самодержавия, пришлось отвечать. Такое наблюдалось при разных правителях. И этот не отличался оригинальностью. Молодого поэта, который писал: «Вперед без страха и сомненья на подвиг доблестный, друзья!», более чем на десять лет отправили на солдатскую службу в особом Оренбургском корпусе. Его лишили дворянского звания и состояния. Некоторое время он мучительно ожидал смертной казни, пока не объявили о величайшей царской милости, которая даровала ему жизнь.
Он долгие годы маршировал на плацах, но остался живым, продолжает зажигать массы своими свободолюбивыми стихами. Приезд в Сумы был воспринят местными жителями, как большое событие. Его везде встречали на «ура», окружали благоговейным почтением, жадно прислушивались к каждому его слову.
Он был живой легендой, прожил более шестидесяти лет, но не изменил юношеским взглядам, стойко вынес все унижения и лишения, которые ему довелось испытать…
В вагоне стояла полнейшая тишина. Пассажиры, кто лежа, кто сидя, устроившись поудобней, крепко спали. Ведь стояла глубокая ночь. Только та молодежь, которая провожала Алексея Николаевича, не могла никак успокоиться. Продолжали разговаривать, делиться впечатлениями и от проводов, и от встречи с борцом с самодержавием.
Антон Павлович гордился, что на несколько недель затянул старика в эти соловьиные края с чудной украинской природой, где все напоминало им о великом Гоголе. Несмотря на огромную разницу в возрасте, у них установилась крепкая дружба, которая прочно связывала писателей двух поколений.
Когда волнение от проводов немного улеглось, Антон Павлович залюбовался видами природы, которые мелькали в окне.
Он смотрел в окно вагона и не мог оторвать взгляда от того, что видел. Светила полная луна. Вокруг было светло, точно днем. Мелькали небольшие речушки, стога сена, деревья и кустарники, от которых тянулись причудливые сказочные тени. Такая же длинная тень не отставала от состава ночного поезда.
Паровоз пыхтел, чхал, бросался паром и дымом. Дым летел из черной трубы и стелился над скошенными лугами и уже дозрелыми полями с пшеницей, ячменем и рожью.
«Какая чудная, эта украинская ночь, – с восхищением подумал он. – И луга, и озера, и звезды, и этот ночной поезд, и все, что удалось сегодня наблюдать».
Он еще раз вспоминал великого Гоголя, о котором любил рассказывать Алексей Николаевич, уроженца соседней Полтавской губернии, тоже украинца, ставшего почему-то великим не украинским, а русским писателем.
Но любовь к родным местам все равно выплескивалась в его произведениях. И сейчас Антон Павлович повторял про себя: «Знаете ли вы украинскую ночь? О, вы не знаете украинской ночи! Всмотритесь в нее».
Почитатели Плещеева продолжали в полголоса восторгаться уехавшим в Петербург стариком. Одна из них, Елена Михайловна Линтварева, сидела рядом с писателем и, наверное, как и он, не переставала любоваться всем, что мелькало за окном. Это была тихая застенчивая женщина, которой не удалось познать счастья в семейной жизни.
Она была врачом. Она никогда и никому не сделала в жизни зла. И когда они с Антоном Павловичем вместе принимали больных, нередко плакала из соучастия к их горю.
Ему приходилось видеть, как Елена Михайловна нервно шагает взад и вперед, пытаясь усмирить свои чувства, то, что накопилось у нее на душе.
Эту свою боль, свои устремления она иногда выплескивала на музыкальных вечерах, которые постоянно устраивались в большом доме хозяев имения. Сильным грудным голосом она исполняла романсы так задушевно-тягуче и с таким чувством, что у слушателей на глазах появлялись слезы.
Сейчас женщина была переполнена впечатлениями от увиденного и услышанного. И, как следовало ожидать, все это должно было в чем-то выразится. Елена Михайловна не могла удержаться. Несмотря на столь поздний час, она запела задушевным грудным голосом:
Ніч яка місячна, зоряна, ясная!
Видно, хоч голки збирай.
Вийди, коханая, працею зморена,
Хоч на хвилиночку в гай.
Ее сразу поддержали остальные провожающие:
Сядем укупочці тут під калиною –
І над панами я пан!
Глянь, моя рибонько, – срібною хвилею
Стелиться полем туман.
Прибежал испуганный кондуктор. Вне себя от происшедшего, он тихим голосом, но не на минуту не останавливаясь, испуганно шептал:
– Сейчас же прекратите! Вы не видите: глубокая ночь, пассажиры спят.
– Успокойтесь, ради Бога! Мы вполголоса, – успокаивала его младшая из сестер Линтваревых Наталья Михайловна.
А вагон уже просыпался. Он задвигался, зашептал голосами сонных пассажиров, которые проснулись от чудной песни и не могли понять: сон это или явь. Немного рассмотревшись, некоторые из них спешили к поющим, а другие, открыв глаза, впитывали в себя мелодию чудной песни.
Вскоре весь вагон поддержал Елену Михайловну. Несмотря на глубокую ночь и долгую дорогу, пассажиры пели, проникнувшись простой и берущей за душу мелодией и ее словами.
Кондуктор тоже успокоился. Он стоял возле поющих и тихонько подпевал.
Антон Павлович тоже не остался безучастным. Его тихий голос сливался воедино с голосами всех пассажиров. Он всматривался в лица и чувствовал, что впервые за время его пребывания на Луке, они становятся для него более дорогими и близкими с их простотой, открытостью. Эти люди привычно относились к красоте украинской ночи. К бесконечным лугам, копнам сена, большим и малым водным гладям прудов, болот и озер, которые мелькали за окнами вагона.
Когда песня окончилась, в вагоне установилась удивительная тишина, которая, впрочем, и должна стоять в такое время суток.
Антон Павлович не удержался, запел свою любимую песню «Баламуты». Не волнующий душу романс, а шуточную песню, которою он услышал здесь и которую почему-то полюбил:
Баламуте, вийди з хати,
Хочеш мене закохати,
Закохати та й забути,
Всі ви, хлопці, баламути.
Наталья Михайловна, которая имела веселый нрав и которая не раз исполняла эту песню дуэтом с писателем, сразу поддержала Антона Павловича звонким, задорным голосом. Весь вагон опять запел.
Когда песня стихла, Антон Павлович задумался. Он думал, что есть время петь, самое лучшее в жизни каждого поколения, есть время беспомощного сиденья в кресле и такого же лежания в кровати. Вчера ночью его разбудил кашель брата Николая, который отдыхал в другой комнате за тонкой перегородкой. Душераздирающий бесконечный кашель.
Антон Павлович не мог никак уснуть и вскоре почувствовал, что у него самого начинаются приступы. Он быстро оделся. Вышел из помещения, скорее не пошел, а побежал по ровной дорожке к Пслу. Только там остановился, огляделся, нет ли кого из родных, и разразился кашлем. Он кашлял долго и мучительно, пока из горла не пошла кровь.
Только когда совсем обессилел, опустился на зеленую мокрую от росы траву у самой воды и засмотрелся на быстрое течение. Наконец, ему стало лучше.
Он уже знал, что брату его Николаю осталось на этом свете не очень много, что коварная болезнь не позволяет и ему расслабляться. Надо каждый день быть на чеку, постоянно бороться за свое пребывание на земле не только живым, но и здоровым. Задача заключалась в том, чтобы излечить болезнь, продлить годы своей жизни как можно больше.
На мгновение его собственная жизнь показалась этим ночным поездом. Ее никак нельзя остановить. Она со скоростью пассажирского состава наматывает годы. Но если этот паровоз можно остановить: упросить машиниста, или, наконец, сорвать стоп-кран, то течение дней уже никто не остановит.
Он уговорил Николая не ехать провожать Алексея Николаевича до Ворожбы. И в этом охваченном единым светлым порывом вагоне у него изредка мелькала мысль: «Возможно, в эти минуты Николай задыхается от душераздирающего кашля, а мама и сестра у его кровати пытаются обуздать этот кашель лекарствами».
Антон Павлович прогнал эти мысли прочь. Он знал, что его время петь еще не прошло и, наверное, не скоро пройдет.
Поющий поезд остановился на очередной станции. На пустынном перроне дремали на скамейках, точно сироты, редкие пассажиры. Их разбудил стук колес и шум паровоза. Они испуганно оглядывались на вагоны прибывшего ночного и не верили в то, что происходит. То ли это поезд запел, то ли сам черт гладит их по ушам своими заморочками.
Стоянка продолжалась несколько минут. Вот паровоз дал пронзительный гудок, разрезая темное пространство, запыхтел и потянул состав, постепенно набирая скорость.
Антон Павлович наблюдал, как ночь превращалась в утро. Как-то незаметно исчезли звезды. Они растворились в посветлевшем небосводе. Лишь одна из них, утренняя звезда, продолжала тускло мерцать некоторое время. Затем и она растворилась в огромном небосводе. Он не заметил, когда исчезла луна. Та ли она скрылась за горизонтом, то ли, как звезды, растаяла на безоблачно-светлом небе.
А восток уже бросался мощными потоками света, за деревьями мелькала у самого горизонта заря. Дневного светила еще не было видно, но оно уже заявило о себе золотыми лучами, которые уже занимали всю восточную сторону неба.
Антон Павлович давно убедился, что украинская ночь летом не только чудная, но и короткая. Бывало, они садились с Алексеем Николаевичем на ступеньках домика с колонными, который снимала семья Чеховых. Тихонько вели разговоры о жизни и литературе.
Старик говорил не спеша, с расстановкой, с осознанием своей значимости. Он время от времени пыхтел трубкой, пускал дым, отгоняя назойливых комаров, и вспоминал. Он извлекал из бездонного колодца своей памяти факты, которые касались истории литературы и жизни выдающихся писателей.
Они садились на ступенях домика с колоннами, когда за возвышенностью Липецкого городища садилось солнце. Не успевал Алексей Николаевич поделиться с молодым прозаиком несколькими воспоминаниями, как восточная сторона светлела, а вскоре над деревьями хозяйского сада поднималось яркое солнце. Ночь улетала серой чудо-птицей.
Вот и сейчас за песнями он не заметил, как тени начали исчезать. Появлялись четкие и реальные очертания деревьев и здания станций, которые они проезжали. И деревья, и тени от них потеряли свои магию, темные леса не пугали причудливостью своих очертаний.
Когда поезд остановился на несколько минут на очередной станции, он услышал, вдруг, громкие трели соловья, который, кажется, радовался тому, что темнота уступила место свету, ночь сбежала от приближающегося дня.
Антон Павлович задремал. В его мимолетном сне пронеслись еще раз недавние события: волнительные минуты прощания со старшим собратом по перу, другом и дорогим человеком, и эта чудная, короткая, неповторимая ночь, и песни при луне. Все смешалось в его сонной голове и превратилось в ощущение чего-то непостижимо прекрасного, необыкновенного и необъятного, что пришлось ему испытать в Украине.
НОЧНОЙ ПОЮЩИЙ
Была глубокая ночь, когда группа провожающих ввалились в зеленый вагон третьего класса ночного поезда, который следовал на станцию Сумы. Антон Павлович уселся у окна, полный впечатлений от проводов дорогого гостя из Петербурга – Алексея Николаевича Плещеева.
В его памяти были свежи воспоминания. Возле состава, который шел на Петербург с узловой станции Ворожба, несмотря на столь поздний час, толпилось много провожающих. В основном местные дамы, среди которых возвышалась фигура пожилого бородатого человека с трубкой.
Пышные седые волосы и борода придавали поэту, переводчику, редактору литературного отдела столичного журнала «Северный вестник» солидность. Поначалу на него смотрели, как на икону, не переставали молиться за то, что она стара и висела когда-то рядом с чудотворными иконами.
Но своим поведением Алексей Николаевич сразу ломал это первое впечатление о нем. Это был очень хороший и искренний человек, отзывчивый и доброжелательный. Когда затрагивали интересные темы, он готов был часами делиться воспоминаниями.
Но главное, за что к нему относились с благоговением, было не в этом. Еще в молодые годы он посещал «пятницы» Петрашевского, где открыто говорили о ненавистном самодержавно-крепостническом строе. Еще Добролюбов приветствовал ранние стихи молодого поэта, отмечал, что он «посвятил свою литературную деятельность на честное служение общественной пользе».
За любовь к свободе, за правду, сказанную в адрес самодержавия, пришлось отвечать. Такое наблюдалось при разных правителях. И этот не отличался оригинальностью. Молодого поэта, который писал: «Вперед без страха и сомненья на подвиг доблестный, друзья!», более чем на десять лет отправили на солдатскую службу в особом Оренбургском корпусе. Его лишили дворянского звания и состояния. Некоторое время он мучительно ожидал смертной казни, пока не объявили о величайшей царской милости, которая даровала ему жизнь.
Он долгие годы маршировал на плацах, но остался живым, продолжает зажигать массы своими свободолюбивыми стихами. Приезд в Сумы был воспринят местными жителями, как большое событие. Его везде встречали на «ура», окружали благоговейным почтением, жадно прислушивались к каждому его слову.
Он был живой легендой, прожил более шестидесяти лет, но не изменил юношеским взглядам, стойко вынес все унижения и лишения, которые ему довелось испытать…
В вагоне стояла полнейшая тишина. Пассажиры, кто лежа, кто сидя, устроившись поудобней, крепко спали. Ведь стояла глубокая ночь. Только та молодежь, которая провожала Алексея Николаевича, не могла никак успокоиться. Продолжали разговаривать, делиться впечатлениями и от проводов, и от встречи с борцом с самодержавием.
Антон Павлович гордился, что на несколько недель затянул старика в эти соловьиные края с чудной украинской природой, где все напоминало им о великом Гоголе. Несмотря на огромную разницу в возрасте, у них установилась крепкая дружба, которая прочно связывала писателей двух поколений.
Когда волнение от проводов немного улеглось, Антон Павлович залюбовался видами природы, которые мелькали в окне.
Он смотрел в окно вагона и не мог оторвать взгляда от того, что видел. Светила полная луна. Вокруг было светло, точно днем. Мелькали небольшие речушки, стога сена, деревья и кустарники, от которых тянулись причудливые сказочные тени. Такая же длинная тень не отставала от состава ночного поезда.
Паровоз пыхтел, чхал, бросался паром и дымом. Дым летел из черной трубы и стелился над скошенными лугами и уже дозрелыми полями с пшеницей, ячменем и рожью.
«Какая чудная, эта украинская ночь, – с восхищением подумал он. – И луга, и озера, и звезды, и этот ночной поезд, и все, что удалось сегодня наблюдать».
Он еще раз вспоминал великого Гоголя, о котором любил рассказывать Алексей Николаевич, уроженца соседней Полтавской губернии, тоже украинца, ставшего почему-то великим не украинским, а русским писателем.
Но любовь к родным местам все равно выплескивалась в его произведениях. И сейчас Антон Павлович повторял про себя: «Знаете ли вы украинскую ночь? О, вы не знаете украинской ночи! Всмотритесь в нее».
Почитатели Плещеева продолжали в полголоса восторгаться уехавшим в Петербург стариком. Одна из них, Елена Михайловна Линтварева, сидела рядом с писателем и, наверное, как и он, не переставала любоваться всем, что мелькало за окном. Это была тихая застенчивая женщина, которой не удалось познать счастья в семейной жизни.
Она была врачом. Она никогда и никому не сделала в жизни зла. И когда они с Антоном Павловичем вместе принимали больных, нередко плакала из соучастия к их горю.
Ему приходилось видеть, как Елена Михайловна нервно шагает взад и вперед, пытаясь усмирить свои чувства, то, что накопилось у нее на душе.
Эту свою боль, свои устремления она иногда выплескивала на музыкальных вечерах, которые постоянно устраивались в большом доме хозяев имения. Сильным грудным голосом она исполняла романсы так задушевно-тягуче и с таким чувством, что у слушателей на глазах появлялись слезы.
Сейчас женщина была переполнена впечатлениями от увиденного и услышанного. И, как следовало ожидать, все это должно было в чем-то выразится. Елена Михайловна не могла удержаться. Несмотря на столь поздний час, она запела задушевным грудным голосом:
Ніч яка місячна, зоряна, ясная!
Видно, хоч голки збирай.
Вийди, коханая, працею зморена,
Хоч на хвилиночку в гай.
Ее сразу поддержали остальные провожающие:
Сядем укупочці тут під калиною –
І над панами я пан!
Глянь, моя рибонько, – срібною хвилею
Стелиться полем туман.
Прибежал испуганный кондуктор. Вне себя от происшедшего, он тихим голосом, но не на минуту не останавливаясь, испуганно шептал:
– Сейчас же прекратите! Вы не видите: глубокая ночь, пассажиры спят.
– Успокойтесь, ради Бога! Мы вполголоса, – успокаивала его младшая из сестер Линтваревых Наталья Михайловна.
А вагон уже просыпался. Он задвигался, зашептал голосами сонных пассажиров, которые проснулись от чудной песни и не могли понять: сон это или явь. Немного рассмотревшись, некоторые из них спешили к поющим, а другие, открыв глаза, впитывали в себя мелодию чудной песни.
Вскоре весь вагон поддержал Елену Михайловну. Несмотря на глубокую ночь и долгую дорогу, пассажиры пели, проникнувшись простой и берущей за душу мелодией и ее словами.
Кондуктор тоже успокоился. Он стоял возле поющих и тихонько подпевал.
Антон Павлович тоже не остался безучастным. Его тихий голос сливался воедино с голосами всех пассажиров. Он всматривался в лица и чувствовал, что впервые за время его пребывания на Луке, они становятся для него более дорогими и близкими с их простотой, открытостью. Эти люди привычно относились к красоте украинской ночи. К бесконечным лугам, копнам сена, большим и малым водным гладям прудов, болот и озер, которые мелькали за окнами вагона.
Когда песня окончилась, в вагоне установилась удивительная тишина, которая, впрочем, и должна стоять в такое время суток.
Антон Павлович не удержался, запел свою любимую песню «Баламуты». Не волнующий душу романс, а шуточную песню, которою он услышал здесь и которую почему-то полюбил:
Баламуте, вийди з хати,
Хочеш мене закохати,
Закохати та й забути,
Всі ви, хлопці, баламути.
Наталья Михайловна, которая имела веселый нрав и которая не раз исполняла эту песню дуэтом с писателем, сразу поддержала Антона Павловича звонким, задорным голосом. Весь вагон опять запел.
Когда песня стихла, Антон Павлович задумался. Он думал, что есть время петь, самое лучшее в жизни каждого поколения, есть время беспомощного сиденья в кресле и такого же лежания в кровати. Вчера ночью его разбудил кашель брата Николая, который отдыхал в другой комнате за тонкой перегородкой. Душераздирающий бесконечный кашель.
Антон Павлович не мог никак уснуть и вскоре почувствовал, что у него самого начинаются приступы. Он быстро оделся. Вышел из помещения, скорее не пошел, а побежал по ровной дорожке к Пслу. Только там остановился, огляделся, нет ли кого из родных, и разразился кашлем. Он кашлял долго и мучительно, пока из горла не пошла кровь.
Только когда совсем обессилел, опустился на зеленую мокрую от росы траву у самой воды и засмотрелся на быстрое течение. Наконец, ему стало лучше.
Он уже знал, что брату его Николаю осталось на этом свете не очень много, что коварная болезнь не позволяет и ему расслабляться. Надо каждый день быть на чеку, постоянно бороться за свое пребывание на земле не только живым, но и здоровым. Задача заключалась в том, чтобы излечить болезнь, продлить годы своей жизни как можно больше.
На мгновение его собственная жизнь показалась этим ночным поездом. Ее никак нельзя остановить. Она со скоростью пассажирского состава наматывает годы. Но если этот паровоз можно остановить: упросить машиниста, или, наконец, сорвать стоп-кран, то течение дней уже никто не остановит.
Он уговорил Николая не ехать провожать Алексея Николаевича до Ворожбы. И в этом охваченном единым светлым порывом вагоне у него изредка мелькала мысль: «Возможно, в эти минуты Николай задыхается от душераздирающего кашля, а мама и сестра у его кровати пытаются обуздать этот кашель лекарствами».
Антон Павлович прогнал эти мысли прочь. Он знал, что его время петь еще не прошло и, наверное, не скоро пройдет.
Поющий поезд остановился на очередной станции. На пустынном перроне дремали на скамейках, точно сироты, редкие пассажиры. Их разбудил стук колес и шум паровоза. Они испуганно оглядывались на вагоны прибывшего ночного и не верили в то, что происходит. То ли это поезд запел, то ли сам черт гладит их по ушам своими заморочками.
Стоянка продолжалась несколько минут. Вот паровоз дал пронзительный гудок, разрезая темное пространство, запыхтел и потянул состав, постепенно набирая скорость.
Антон Павлович наблюдал, как ночь превращалась в утро. Как-то незаметно исчезли звезды. Они растворились в посветлевшем небосводе. Лишь одна из них, утренняя звезда, продолжала тускло мерцать некоторое время. Затем и она растворилась в огромном небосводе. Он не заметил, когда исчезла луна. Та ли она скрылась за горизонтом, то ли, как звезды, растаяла на безоблачно-светлом небе.
А восток уже бросался мощными потоками света, за деревьями мелькала у самого горизонта заря. Дневного светила еще не было видно, но оно уже заявило о себе золотыми лучами, которые уже занимали всю восточную сторону неба.
Антон Павлович давно убедился, что украинская ночь летом не только чудная, но и короткая. Бывало, они садились с Алексеем Николаевичем на ступеньках домика с колонными, который снимала семья Чеховых. Тихонько вели разговоры о жизни и литературе.
Старик говорил не спеша, с расстановкой, с осознанием своей значимости. Он время от времени пыхтел трубкой, пускал дым, отгоняя назойливых комаров, и вспоминал. Он извлекал из бездонного колодца своей памяти факты, которые касались истории литературы и жизни выдающихся писателей.
Они садились на ступенях домика с колоннами, когда за возвышенностью Липецкого городища садилось солнце. Не успевал Алексей Николаевич поделиться с молодым прозаиком несколькими воспоминаниями, как восточная сторона светлела, а вскоре над деревьями хозяйского сада поднималось яркое солнце. Ночь улетала серой чудо-птицей.
Вот и сейчас за песнями он не заметил, как тени начали исчезать. Появлялись четкие и реальные очертания деревьев и здания станций, которые они проезжали. И деревья, и тени от них потеряли свои магию, темные леса не пугали причудливостью своих очертаний.
Когда поезд остановился на несколько минут на очередной станции, он услышал, вдруг, громкие трели соловья, который, кажется, радовался тому, что темнота уступила место свету, ночь сбежала от приближающегося дня.
Антон Павлович задремал. В его мимолетном сне пронеслись еще раз недавние события: волнительные минуты прощания со старшим собратом по перу, другом и дорогим человеком, и эта чудная, короткая, неповторимая ночь, и песни при луне. Все смешалось в его сонной голове и превратилось в ощущение чего-то непостижимо прекрасного, необыкновенного и необъятного, что пришлось ему испытать в Украине.
Немає коментарів:
Дописати коментар