Віктор ШЕНДРИК. ТРАУР

ТРАУР

ТРУДНО работать начальником у оболтусов, если и сам оболтус. Увы, это я о себе. Хотя почему «увы»? Ничего не «увы», просто – трудно.

Мне не было ещё двадцати семи лет, когда в подчинение мне досталась бригада из десяти механиков, в которой бытовали весьма жизнелюбивые настроения. Фирма наша занималась обслуживанием… Впрочем, речь не о специализации, речь о том, что объекты у моих механиков были разбросаны по всему городу, и контролировать их почти не представлялось возможным.

Специалисты, надо заметить, в бригаде подобрались неплохие, и работа, в общем и целом, двигалась, но в силу, видимо, вольготных условий труда производственные задания отходили на второй план, пропуская вперёд карточную игру и целенаправленное пьянство.

Отношения в этом небольшом коллективе сложились дружеские, но склочные. К концу рабочего дня все успевали рассориться между собой и требовали от меня перегруппировать звенья. Я, набираясь по ходу дела опыта, предлагал отложить разборки до следующего дня, а наутро мои спецы были задумчивы, молчаливы и ни о каких кадровых перестановках не помышляли.

В общем, жизнью бригада жила развесёлой. Не случалось мне позднее видеть, чтобы десяток случайно подобравшихся человек не то чтобы обладали искромётным чувством юмора, но всегда были готовы к шутке и розыгрышу, ценили и уважали меткое, вовремя сказанное слово. Однажды я, чиня очередной нагоняй, увлёкся, поймал кураж и вознёсся к таким словесным эмпиреям, в каких и сам не ожидал оказаться. Всплыли в памяти и вплелись в мою «тронную» речь словечки: профанация, манкировать, ещё что-то, – и краем глаза я заметил, что мои подчинённые смотрят на меня не покаянно, но восторженно. А когда я заключил, что «коллектив погряз в вопиющей безответственности и махровом пьянстве», слушатели готовы были разразиться аплодисментами.

– Петрович, ну ты и завернул! Речугу, наверное, заранее готовил? Признайся, – донимал меня бригадир, Андрей Оленич.

– Ага, ночь не спал, – кивал я.

– А что ты там про маникюр говорил?

– Какой маникюр?! – я смотрел на него чуть ли не с ужасом. Оленич и сам был неравнодушен к забористым словам, причём вставлял их всегда не к месту и перевирал безбожно.

Выручил Халиль Абубикеров:

– Манкировать, дятел! Слово есть такое.

– А что это значит? – простодушно интересовался бригадир, а я осознавал тщету потраченных на нравоучения усилий.

– Это от английского monkey – обезьяна! – щурился Халиль, бывший матрос рыболовецкого флота. – Но это касалось только тебя…

Разумеется, этот разговор состоялся уже позже, на каких-то из бесчисленных посиделок. Очень быстро бригада начала приглашать меня на свои праздники. Сегодня мне кажется, что одних только дней рождения в те годы приходилось на душу населения гораздо больше, нежели в наши дни.

Весёлостью или беззаботностью нрава – не знаю, но чем-то были они мне симпатичны, мои работяги. Вышестоящее начальство находилось от моего участка далеко, километрах в пятидесяти, и с бригадой я управлялся сам, докладных записок начальству этому не писал. Вроде бы и людей жалел, да и опасно было: в первую очередь стружку сняли бы с меня, замучили бы проверками и собраниями.





ВСЮ жизнь я бессовестно причислял себя к выходцам из безразмерной гоголевской «Шинели». Вот и в этом повествовании остался бы я верен теме «маленького человека», если бы в один прекрасный мартовский день 1985 года не взял и не умер Генеральный секретарь ЦК КПСС Константин Устинович Черненко. Перешёл, то есть, из состояния «живой труп» в состояние – труп обычный, определившийся.

Но я бывшему генсеку шпильки подпускать не буду – ещё многие и без меня помнят, как было дело. А многочисленные историки, политологи и беллетристы столько поездили по советской истории и её личностям, столько поёрничали, столько поплясали на гробах, что мне после них делать это совсем не интересно. Любил вот, говорят, Константин Устинович стихи Некрасова, Есенина, Твардовского, читал и плакал – это вполне и примиряет меня с фактом, что был я когда-то его современником.

Похороны усопшего вождя назначили на 12 марта, и день этот был объявлен днём всесоюзного траура. Великая держава скорбела, а меня, без всякой связи с погребальным действом, вызвали к вышестоящему руководству, всё за те же пятьдесят километров. Вернулся я поздно, устал и спать лёг рано, а в два часа ночи зазвонил телефон.

По молчанию в трубке я понял, что звонит Славик Филинов. Он всегда так звонил, Славик: молчал какое-то время, соображая, что же он хочет сказать. Случалось, трубку брала моя жена. Когда у неё заканчивалось терпение, она кричала: «Что вы молчите? Говорите что-нибудь!» И тогда Филинов выпаливал: «Позови папу…»

Самый старый в бригаде, Славик был довольно унылым типом. Дожив до сорока, женат ни разу не был, зато три или четыре раза находился на принудительном лечении от алкоголизма, куда определял его мой предшественник. Вернувшись из психушки, покупал бутылку вина и пил в телефонной будке, чтобы, если вдруг что, тут же вызвать «скорую». Жил в малосемейке, в однокомнатной квартире со сползшими на пол обоями и щелью в панельной стене. Зимой в его нору запросто падал снег.

– Петрович! Я, это… – разродилась наконец и снова умолкла трубка.

– Слава, что за мхатовские паузы?! Говори!

– Я в вытрезвителе. Забери меня…

Час от часу не легче! Теперь, если ментовская «телега» уйдёт в обход меня в управление, я буду иметь гарантированные неприятности, а Славик… Чёрт его возьми, этого Славика! Тащись вот из-за него по ночному городу – удовольствие в наших краях, прямо скажем, не для институток.

Но пошёл я… В вытрезвителе было тихо и даже как-то уютно. Вечерний отлов закончился, незадачливая пожива отшумела, отбуйствовала и, рассортированная и оприходованная, безмятежно посапывала в камерах за решётчатыми дверями.

Неяркий свет мягко лился на линолеумный пол. Дежурный что-то правил в своём гроссбухе, пожилая женщина врач сидела за столом, без малейшего выражения на лице. Славик Филинов горбился на обитой клеёнкой скамье, уже одетый.

Я заплатил пятнадцать рублей, дежурный выписал квитанцию.

– Подойдите утром к нашему начальнику, он просил.

Я кивнул. Приглашение показалось мне добрым знаком – значит, можно будет договориться.

– Где тебя прихватили? – спросил я у Филинова на улице.

– В диспетчерской, на Новострое.

– Как?!

– Соседи вызвали…

Случись в тот момент землетрясение, оно затронуло бы меня куда меньше. Славу Филинова увезли в трезвяк в рабочее время с рабочего места! Видимо, тогда они и начались, нынешние мои проблемы со здоровьем.





…В ПОЛУПОДВАЛЬНОМ помещении с неистребимым запахом табачного дыма и плесени сидела бригада. Выглядела она подавлено, и было отчего – придя утром на работу, я выяснил, что в вытрезвителе отметились четверо. Это Славик Филинов остался до моего прихода, а троих: Халиля Абубикерова, Колю Бородина и бригадира Оленича – отпустили после медицинского освидетельствования как трезвых. Последний факт радовал, но не очень.

– Допрыгались, вражины! – не задал я себе труда выбирать слова. ‒ С рабочего места – в аквариум! Ну, было уже было, но такого…

В общем, много чего я им говорил. Всякий, знающий толк в производственной этике, легко может себе представить, что и как я им говорил.

– …и это во главе с бригадиром! Андрей Иванович, ты-то что скажешь?

Оленич многозначительно крякнул. Он всегда и во всём старался быть многозначительным. Зачёсанные назад волосы, в массивной оправе очки, рано появившееся брюшко, обтянутое строгим джемпером…

– Да это всё Сыч! – кивнул он на сникшего Филинова. – Явился откуда-то на старые дрожжи. Ему всё как мёртвому припадок. Мы выпили ноль семь вина всего, а его развезло.

– Какая теперь разница, сколько вы выпили! А ор зачем было устраивать?

– Мы не орали, ‒ сипло вставил Халиль.

– Я себе представляю! Вы и с бутылкой вина можете устроить праздник Урожая! Соседи ж услышали.

– Так они ж нас пасут! – прорвало Колю Бородина, любителя резать правду-матку по поводу и без. – Они ж хотят комнату нашу оттяпать, в диспетчерской. И в исполком писали и куда только не писали. А балкон их рядом с нашим – подсмотрели, наверно, что у нас пузырь, и стуканули ментам. А ты, Андрей, не шестери перед мастерухой. Виноваты – так и скажи. А то – Сыч, Сыч…

Бородин работал в паре с Оленичем и в многозначительность бригадира не верил категорически.

– Ладно, – не выдержал я. – Сейчас мне нужно идти в вытрезвитель.

То, что я отсутствовал в городе накануне, несколько меня оправдывало, но всего лишь в моих собственных глазах.

– Петрович, ты сейчас сходи, – сказал Бородин, – а я вечером поговорю кое с кем, может, договорюсь, чтоб не сообщали.

– Они могут и сегодня сообщить, с них станется, – проворчал я, поднимаясь из-за стола.

– Петрович, там ещё это… – начал было Халиль, запуская пятерню в чёрные кудри, как делают это люди, решаясь или не решаясь сказать что-то важное. Его перебил бригадир:

– Пойдем, Петрович, проведу.

Мы вышли на улицу.

– Вот такая процедура вышла. Но ты не переживай так, Петрович. Борода замнёт. – Андрей Иванович ободряющее подтолкнул меня брюшком.

– Ладно, пошёл я.





В ВЫТРЕЗВИТЕЛЕ снова было тихо, но на этот раз потому, что пусто. Слышалось, как за углом коридора шаркает половая тряпка. Начальник заведения, милицейский офицер, меня уже ждал.

– Так это твои орлы отличились? – начал он строго.

– Да вот… – сказал я, чтобы хоть что-нибудь сказать.

– Да, наделали тут переполоху. Пьянка на рабочем месте! И когда? В день, когда вся страна в трауре!

На его столе я заметил десятка полтора одноразовых зажигалок «BIC», майор перехватил мой взгляд и загребающим движением смахнул их в выдвижной ящик.


– Будем воспитывать, ‒ решительно кивнул я.

– Надо, надо, конечно.

– Товарищ майор, а можно не писать нам в управление? Я сам разберусь.

Начальник вытрезвителя вдруг сменил тон и устало махнул рукой.

– Да ничего вы нам плохого, ребята, не сделали. Но вопрос на контроле у прокуратуры.

Опа-на! Тут-то и выяснилось, что интриганы соседи позвонили сначала в прокуратуру, а уже оттуда была дана команда милиции выехать на место «идеологической диверсии». И доставили их сначала к прокурору, а тот перепроводил в вытрезвитель.

– В общем, иди, договаривайся там. Если замнёшь, если они нам скажут, мы ничего писать не будем.

Вот о чём хотел рассказать мне Халиль! А Оленич хорош, увёл меня – понадеялся, что всё как-то обойдётся.





КОРОЧЕ, отправился я в прокуратуру. Был уже десятый час, а казалось, и не рассветало. Уныло выглядит город на исходе зимы. Голо, серо, убого и, заметьте, – ни одного рекламного щита вокруг. Сейчас и вспомнить жутко, как мы жили без всех этих баннеров и биллбордов. Поздний генсекопад на дворе – мрачные времена. Не времена, а лихолетье какое-то…

Стоило мне представиться в приёмной, как тут же меня препроводили в нужный кабинет. Прокурор города Окуньков восседал за столом у занавешенного окна, а напротив него, за столом поперечным, сидели два милиционера и кто-то в штатском.

Узнав, кого занесло в его апартаменты, Окуньков, худощавый и низкорослый (чуть не сказал я: средь мальчишек всегда герой) выбежал из-за стола и принялся свирепо топать ногами.

– Негодяи! Преступники! В день похорон генсека устроить оргию! Да был бы сейчас тридцать седьмой… Кто они, работнички твои?

– Механики.

– Я спрашиваю: специалисты хорошие?

– Нормальные.

– А ногайца этого ты где взял?

– Кого?

– Ну, этого, узкоглазого?

Я понял, что Халиль вчера не сдержался и блеснул перед Окуньковым сладкозвучным восточным красноречием.

– Из Астрахани выписал.

– Выгони его!

– Так специалист же хороший.

– Ладно. – Окуньков вернулся к себе за стол. – Если есть среди них коммунисты, – поисключать!

– Да они у меня и пионерами, наверное, не были.

– Вообще говоря, мне на вашу шарагу насрать, – прокурор хлопнул по столу ладонью. – Тут своих дел как у Серка блох. Тут другое. Об этом случае известно в горкоме партии. Иди – пусть они с тобой и разбираются.

Откланяться я не задержался.





Я ПОШЁЛ в горком, в пути на чём свет стоит костеря про себя своих подчинённых охламонов.

Пока я получал ЦУ от блюстителя законности в город после долгих сумрачных дней вдруг заглянуло солнце. Сугробы так же темнели на газонах, а в ногах март развёл многообещающую слякоть. В город рвалась весна, я плёлся в горком.

В почтенном этом учреждении я оказался в кабинете заведующего орготделом Александра Ивановича Акварелина. Мы были немножко знакомы раньше, в приятелях не числились, и всё же он улыбнулся мне навстречу. При этом локтем ударил о стол и развернул правую руку ладонью вверх. Мне почему-то подумалось, что я должен немедленно что-то на эту ладонь положить. Может быть, трояк или пятёрку. Потом понял – это приглашение к рукопожатию.

Даже в те исторические моменты, когда партия была особенно могущественна, её функционеры не забывали играть в демократичность. Степень же вывернутости ладони, видимо, и говорила о степени этой самой демократичности.

Я пожал ладонь Александра Ивановича и сел. Первый раз за день мне предложили стул.

Солнце добралось и сюда, выгодно осветив казённое нутро кабинета. Белозубая улыбка под рыжеватыми усами Акварелина располагала к себе. Я глубоко вдохнул и вдруг выдал такое, от чего и сам, наверное, выкатил глаза:

– Александр Иванович, я нарочно пришёл именно к вам. Только вы сможете понять меня правильно. Вы думаете, что там произошло? Я уже наслушался сегодня – вакханалия, оргия, бардак! Нет и нет! Просто четверо моих мужиков, четверо законопослушных советских граждан решили почтить память генерального секретаря нашей всеми любимой коммунистической партии. Грубо говоря, помянуть. И что ж их теперь за это, в кутузку?! А ведь это характеризует их не как каких-то злопыхателей, идеологических врагов, льющих воду… а скорее наоборот – как высокосознательных, идейновыверенных…

– Я понял, понял, – поспешно закивал Акварелин.

Прервал меня он очень кстати – ещё пару секунд и я запел бы «Интернационал».

– Но надо же о людях думать, там же люди за стенкой, – наставительно сказал недавний выпускник Высшей партийной школы. – Может быть, кто-то отдыхает с ночи, а вы устроили там… поминки.

Я, взбодрённый неким, как мне показалось, успехом, решил его развить.

– Александр Иванович, ну это хорошо, что там оказалась бутылка…

– То есть, как это – хорошо?

– Ну, вернее, не хорошо – просто оказалась. А если бы они включили аппарат сварочный или дрель? Я давно хочу перенести диспетчерскую в отдельно стоящее здание. Вот и помогите в этом вопросе.

Солнце осветило Акварелина полностью, Александр Иванович улыбчиво сощурился.

– Так это же не наш вопрос. Мы такое не решаем. Это – дело исполкома. А мы таким не занимаемся.

Правая рука ткнулась локтем в стол.

Я вышел в раздумьях: а чем же занимается этот самый орготдел и горком партии в целом?

КРУГ замкнулся – идти было больше некуда, и по сути дела я ничего не решил.

Странная, нужно заметить, вырисовывалась картина. Сильные мира сего – или те, кто представлял их интересы – так и не решили, что делать с четырьмя мужиками, выпившими бутылку вина. Впрочем, ничего странного – просто они и не должны были ничего решать по этому поводу.

Вечером я заглянул к приятелю, однокласснику, который уже тогда успел переслужить во всех отделах городской милиции. Тот встретил меня приветливо, усадил к столу и выставил угощение – бутылку лимонной эссенции и блюдце с бесформенными кусочками шоколода. Это означало, что совсем недавно пищевкусовая фабрика пережила милицейский налёт.

Выслушав о моих похождениях, он сказал:

– Да ерунда всё это. Порешаем. Но пусть твой Филинов хоть бутылку мне поставит.

Я вытащил и протянул ему червонец.

– Держи. Я с него потом вычту.

ПОЧЕМУ вспомнилась мне эта четвертьвековой давности история? Жить в государстве не стало лучше, но жизнь стала прагматичнее ‒ умнее, что ли. Скажем, как тогда, так и сейчас трудно купить телевизор с одной получки, зато сейчас, по крайней мере, они не взрываются…

Перво-наперво, исчезли вытрезвители – эти гнусные заведения, где система зачем-то раздевала своих выпивших граждан до трусов и держала до утра в клетках.

Увы, и сейчас в стране иногда объявляются трауры, но тридцатилетние люди могут уже и не вспомнить, кем был Константин Устинович Черненко.

И вряд ли кому-нибудь придёт в голову устраивать сыр-бор из-за выпитой бутылки вина. На многих предприятиях теперь вообще не пьют – работать надо.

Нет и горкомов партии, и, кажется, об этом мало кто жалеет. А Александр Иванович Акварелин ухитрился выйти из партии за два месяца до августовского путча и уехал из города.

Также уехал куда-то по очередной ротации прокурор Окуньков. Сейчас, наверное, давно на пенсии.

Похоронили мы с бригадой Славика Филинова – не выдержал, бедолага, заснеженного одиночества.

Вернулся на родину, в Астрахань, Халиль Абубикеров и погиб на работе, сложил свою бесшабашную татарскую голову. Говорят, был трезвым.

Коля Бородин дорабатывает до пенсии, а Андрей Иванович Оленич уехал на север. Там окончил техникум и выбился в начальники. В большие или нет, я не знаю, но думаю, что работается ему трудно.