Микола Ремньов (Суми)

Из книги  "Двойник"

ПИСЬМО

С моря дул резкий ветер. Он сидел у окна своего номера гостиницы. Окно выходило на улицу, спускающуюся к морю. Дорога этой улицы была вымощена булыжниками. От обильных дождей грунт под мостовой просел и камни беспорядочно лежали на ней, мешая движению.

Антону Павловичу хотелось видеть море. Но на пути к нему стояло несколько многоэтажных зданий. Они полностью закрывали горизонт. Море лишь угадывалось за этими зданиями. Писатель привлек  свою фантазию, чтобы представить бурные волны, мощно скатывающиеся на  берег.

Он тщательно закрыл форточку, чтобы избавиться от холодного пронизывающегося ветра. Но холод все равно проникал в номер. От ветра, точно живые, двигались туда-сюда  легкие  шторы. Антона Павловича знобило.

Писатель почувствовал себя крайне неуютно. Он достал толстый плед. Укрылся им. Только тогда начал согреваться.

Ему захотелось каким-то чудом переместиться хоть на мгновение в Украину, в  имение Линтваревых на Луке, где он всегда чувствовал себя комфортно, где никогда не бывало пронизывающих ветров. Он попадал в зелень садов и голубое царство водоемов, которые, кажется, поглощают тебя, создают такой необходимый душе и телу уют.

В последний раз они заехали туда с другом Игнатием Николаевичем Потапенко. Думали провести неделю в путешествии по Волге, а попали на Луку. Неделя пролетела, как один день. Он не успел надышаться свежим воздухом, настоянным на кленовых и дубовых листьях, насмотреться на воды Псла, которые  несло вечное течение, налюбоваться ковром из разноцветных листьев.

Каждый день дворники добросовестно сгребали их граблями,  сносили  в кучи и поджигали. Костры долго горели. Дым стелился над рекой, многочисленными постройками  усадьбы, садом и парком.

Утром, когда они с Потапенко опять привычно шли в сторону беседки, под их ногами опять шуршал ковер из разноцветных листьев.

Потапенко спрашивал его, улыбаясь, показывая на неутомимых дворников, которые сгребали листья:

– Они думают сжечь осень?!

– Ничего у них не выйдет,  – уверенно  отвечал он.

Местные жители, зная, что многие сюжеты для своих произведений Игнатий Николаевич черпал из жизни духовенства, обещали его познакомить с одним из сумских дьяконов. Но «персонаж» почему-то не явился.

Раздосадованный Потапенко,  написал карандашом прямо на столе в беседке:

Было это на Луке,

Что от Сум невдалеке.

Чехов там блистал в «трике»,

А Потапенко – в пике.

Жили в этом дивном месте

Всю неделю вместе.

Ждали дьякона… Напрасно!

Муж решил: «Сие опасно»…

Антон Павлович  живо представил имение на Луке и звонкий голос младшей Линтваревой, который разлетался на всю округу задорным хохотом. Наталья Михайловна была копией своей матушки  – полной плотной женщины с широким лицом и острым носом. Но когда даме нет  и двадцати, глаза светятся ожиданием чего-то необычного, высокий лоб подчеркивает строгость тщательно продуманной прически  из темно-русых волос, тебе хочется смотреть в самодовольное лицо и слушать  веселые речи.

Он вспомнил слова Натальи Михайловны, которая часто заходила к ним с Потапенко в беседку:

– Вы почти украинец. Вы почти наш земляк. Ваша бабушка была родом из нашей Харьковской губернии. Вы Тараса Григорьевича в оригинале читаете. Но чтобы по- настоящему нас понять, вы должны жить здесь постоянно.

Она только с ним почему-то разговаривала тихим голосом, потупив глаза и краснея.

Таким же  тихим  голосом  он отвечал:

– Я поднял на ноги знакомых Москвы и Петербурга. Но, увы, не получилось.

Потапенко, глядя на вишневый сад, с которого уже давно облетели листья, спросил Антона Павловича:

– Из вашей пьесы я понял, что его давно вырубили.

Наталья Михайловна посмотрела в его сторону и сказала:

– Что вы, это наша гордость.

Антон Павлович добавил:

–Так требовала композиция пьесы.

Друг-литератор кивнул головой в знак того, что уже все понял, а сам вспомнил премьеру пьесы «Вишневый сад». Ее освистали зрители, автору пришлось убежать из театра, несколько дней приходить в себя после провала.

Антон Павлович любил повторять: если ружье висит на стене, оно должно обязательно выстрелить. Но в его пьесе ничего не стреляло: не получилось никакого конфликта с продажей имения. Этот конфликт должен был стать стержнем пьесы. Дочь хозяйки Варя  так и не вышла замуж за  Лопахина и даже не выяснила с ним отношения. И здесь интриги явно не получилось…

Но почему тогда на представлениях пьесы театры переполнены? Премьера осталась в памяти, как дурной сон. Наверное, потому, что автор сумел уловить движение истории. Показать уходящий в прошлое дворянский уклад жизни, который на протяжении ряда веков определял развитие огромной империи…

Наталья Михайловна, воспользовавшись тем, что литераторы заговорили о пьесе, молча поднялась со скамейки, чтобы быстро вернуться в беседку. А вскоре стройная и строгая Уляша поставила  на стол  графин с тягучей темно-бордовой жидкостью и вазу с отборными антоновскими яблоками. Наталья Михайловна тихим голосом  сказала:

– Попробуйте нашей вишневой наливочки.

Антону Павловичу непременно захотелось написать Наталье Михайловне письмо. Напомнить ей о тех веселых минутах, которые они провели вместе. Он взял ручку, чистый лист бумаги. Решил начало сделать в традиционном стиле, что он жив, здоров и скучает под завывание холодного ветра.

Он начал писать ровным почерком. Но в одном из номеров не была закрыта форточка. Она сильно стучала. Каждый этот стук отдавался в его  легких. Лишний раз напоминал о неизлечимой болезни. А ему так хотелось после дежурных слов написать что-то бодрящее, которое осталось навсегда с ними: с ним и Натальей Михайловной.

Как он ни растекался мыслями в поисках дорогих веселых воспоминаний, ничего бодрящего  на ум не приходило. На бумаге появилось то, что больше всего волновало его в эти минуты: «Аббация и Адриатическое море чудесны, но  Лука и Псел лучше».

Он засомневался, может ли Лука и Псел быть лучше всемирно признанных мест, которыми все восхищаются.  Послушал стук не закрытой форточки, завывание ветра, еще тщательнее укутался пледом и уже твердо решил для себя: «Может!».

Снова мысленно перенесся в имение, где прошло его лучшее время, и окончательно  понял:  Луку уже не вернешь. Ему вряд ли придется еще раз побывать на берегах Псла. Он вспомнил водяную мельницу, которая перегораживала русло реки и делала ее еще шире и полноводнее,  мощный шум воды, монотонный гул  жерновов. Представил, как шагает с Натальей Михайловной по дрожащему от работы мельницы  деревянному помосту.  В его памяти на мгновение всплыли  белый от вальцовки старый мельник и его дочь, постоянно тоскующая  у окна…

Сами собой на бумагу легли слова: «Когда пойдете на мельницу, вспомните мою физиономию и на ней выражение зависти»…

Опять вспомнил веселую улыбку Натальи Михайловны и мысленно  повторил уже написанное: «Аббация и Адриатическое море чудесны, но Лука и Псел лучше».

РОЗЫГРЫШ

Антон Павлович Чехов и актер Петербургского Александринского театра Павел Матвеевич Свободин  сидели на деревянных ступенях  восточного флигеля имения Линтваревых,  который на Луке называли «терем-теремок».  Они проснулись, надели на себя первое, что попалось из одежды: черные брюки, белые рубахи и темные фетровые шляпы, то есть то, в чем отдыхали  вчера.

Часы показывали восемь, но жаркое июньское солнце уже успело высушить от росы зелень, прогреть воду. По всему было видно, что  сегодня  лучше посидеть у Псла, время от времени окунаясь в его прохладные  воды, чем выезжать из имения.

Вчера они побывали в городе на базаре. Купили кое-какие безделушки на память. Потом начали играть барина и непутевого слугу. Устроили  такой торг, что возле них собралась целая толпа. Одни смеялись, а другие и вправду верили, что барин и его непутевый слуга не могут прийти к общему согласию. В конце концов артистам пришлось тихонько исчезнуть, чтобы их не избили.

Антон Павлович и Павел Матвеевич прокручивали в своих  головах кажущийся бесконечным вчерашний день, веселый и неповторимый. Такого калейдоскопа чувств и эмоций никогда они не испытывали ни в Москве, ни в Петербурге. Только здесь, в слобожанской глубинке, с ее неповторимым колоритом, с самобытными и веселыми людьми им удалось постичь это счастье. Утомленные июньским солнцем, они  лишь к вечеру отыскались в имении.

Чехов и Свободин были исполнены желания в таком же духе провести и сегодняшний день, сделать его таким веселым и неповторимым, как вчерашний.

Из большого хозяйского дома с веером в руках вышла Наталья Михайловна, младшая из сестер  Линтваревых.  С пробором посредине темных, коротких волос. Они  были собраны сзади в хвостик. Она была одета в белую блузу и длинную черную юбку, которая к низу расходилась большим кругом, подчеркивая   тонкую талию дамы.

Она только вчера  возвратилась из Канева, где был похоронен Тарас Григорьевич Шевченко. И могила Кобзаря, и Днепр, и кручи произвели на нее неизгладимое впечатление. Ей казалось, что она поклонилась святому. И мечтала, как будет рассказывать сельским ребятишкам в организованной ею на ее средства школе о великом Кобзаре и его творчестве.

Она была полна впечатлений и высоких чувств о своей родине Украине и ее гениальном поэте, она была полна сил и радужных надежд.

Увидев мужчин,  оживилась. Кому, как не писателю и актеру, служителям искусств, поведать о своих высоких чувствах и помыслах. Быстрыми, твердыми шагами направилась в их сторону. Поздоровалась и сразу стала делиться впечатлениями, которыми была переполнена ее голова:

– Только вчера возвратилась из Канева, поклонилась нашему Кобзарю. Без преувеличения могу сказать, что это наша национальная святыня. Его  произведения вызывают у меня постоянное восхищение. Какие образы, какой язык…

Свободин  подмигнул Антону Павловичу и вставил в воодушевленную речь дамы:

– Помилуйте, что-то я  не знаю о существовании украинского языка. Есть южнорусское наречие великого и могучего  русского.

Такого поворота даже Антон Павлович от своего друга не ожидал. Вчера на базаре Свободин всех достал своими просьбами рассказать что-нибудь веселенькое  на украинском языке. А сегодня уже выходило, что его вообще не существует. Но игра уже началась, он должен принимать в ней участие.

Наталья Михайловна между тем замешкалась на мгновение. Свободин нарушил ход ее  рассуждений. Затем она собралась мыслями, продекламировала:

Садок вишневий коло хати,

Хрущі над вишнями гудуть,

Плугатарі з плугами йдуть,

Співають ідучи дівчата.

Мужчины с постными лицами выслушали отрывок.

– Уважаемый Павел Матвеевич, где вы видите здесь наречие великого и могучего? Здесь в основном  исконно украинские слова, – объяснила она гостю.

Антон Павлович тоже не преминул вступить в разговор.

– А мне нравится такая поэзия:

Люблю грозу в начале мая,

Когда весенний первый гром,

Как бы резвяся и играя,

Грохочет в небе голубом.

Какая свежесть, какая игра слов, все передает светлое весеннее настроение.

– Антон Павлович! Я бы не советовала вам сравнивать Кобзаря с поэтами не первой величины, – сказала Наталья Михайловна. – И вы, известный русский писатель, это должны понимать.

– Хоть первой, хоть второй, – возразил ей Свободин. – Хрущи и вишни и здесь нам приелись.

– Надо знать Украину, чтобы понять, насколько точно, просто и гениально изобразил поэт картинку крестьянского быта, – с восхищением произнесла дама.

– Помилуйте! Как по мне, Шевченко писал даже хуже Пушкина, – продолжил  Свободин.

– Я вам ответственно заявляю, что об Украине так, как Кобзарь, лучше никто не писал и не напишет, – уже с каким-то металлическим звоном в голосе произнесла Наталья Михайловна.

Замечания и мнения мужчин несколько охладили ее пыл. Получив такую реакцию на свои первые высокие речи, Наталья Михайловна думала поправить положение, чтобы гости  поняли, что они,  местные,  украинцы, и им есть чем гордиться.

– Где вы еще найдете такой красивый мелодичный язык. Один из самых красивых в мире. Я слушаю его, как музыку, – возвратилась она опять к разговору о языке.

– Интересно, чем вам не нравится великий и могучий? – спросил Свободин.

– Я этого не говорила, – уже совсем стушевалась Наталья Михайловна. – Я веду речь только об украинском языке.

– Помилуйте, Наталья Михайловна, на русском писали и пишут Толстой, Пушкин, ваш земляк Гоголь, Тургенев,  Антон Чехов, наконец, – Свободин театральным жестом повел рукою, указывая на Антона Павловича.  

– Я вижу, что вы не любите Украину. Ну и не любите, –  уже обиделась на мужчин не на шутку  дама.

–– Как бы не так. Моя бабушка была с нашей Харьковской губернии, я Шевченко в оригинале читаю, – сказал Антон Павлович и отодвинулся подальше от Свободина.

– Я прошу вас не примазываться к нам, – сразу поставила его на место Наталья Михайловна. – Вы нашу Украину Хохляндией называете.

– Разумеется. Я и сам хохол,  как хочу, так и называю свою Вкрайну.

Сказав это, Антон Павлович  посмотрел на оскорбленную в самых высоких чувствах  даму и подумал, что они с Павлом Матвеевичем несколько перебрали, пора остановиться.

Он хотел сказать, что они пошутили, что они любят Украину и ее язык.

Но его оборвал Свободин. Только Чехов открыл рот, как тот произнес:

– Антошка! Не беги впереди паровоза. Дай сказать барину.

Антон Павлович не знал, как остановить друга, а тот не понимал сложившейся обстановки. И продолжал раскручивать ситуацию.

Наталья Михайловна между тем начала бросать в сторону мужчин взгляды-молнии.

А это значило, что за ними может последовать гроза, что это только цветочки, а ягодки могут созреть очень быстро.

Свободин  между тем не мог никак остановиться, но Антон Павлович знал, что дальше раздувать костер нельзя. Могут быть необратимые последствия.

Теперь уже он не дал высказаться Свободину. Перебил своего друга и с расстановкой произнес:

– Наталья Михайловна! Мы по-шу-ти-ли.

Она несколько умерила свой гнев. Смотрела то на Чехова, то на Свободина, которые продолжали сидеть с постными лицами. Она уже не бросала взгляды-молнии. В ее глазах был немой вопрос: как же они, негодники, могли с ней так поступить.

Осознание ситуации, в которой она очутилась, вызвало у нее  новую вспышку гнева:

– Смеяться надо мной вздумали?! Сейчас возьму коромысло. Я вам покажу, как надо мной смеяться. Я вам  покажу причины и следствия.

– Зачем же коромысло разбивать? А воду носить тогда на чем? – спросил невинным голосом Павел Матвеевич.

Наталья Михайловна еще раз поочередно посмотрела то на Чехова, то на Свободина  и, наконец, улыбнулась и произнесла совершенно другим тоном:

– Уважаемые! Если  вы еще попытаетесь меня разыграть, то  хорошенько подумайте.  Иначе может выйти так, что в эти   каникулы Петербург и Москва  вам покажутся раем.

ДВОЙНИК

В тот год Мария  Павловна и Антон Павлович Чеховы  приехали на Луку зимой, на рождественские праздники. Не летом, как всегда. Приехали  по деликатному  вопросу. Наталья Михайловна Линтварева,  лучшая подруга  сестры писателя, собиралась засватать Машу за двоюродного брата ‒ Павла Эмильевича  Лейкфельда  ‒ профессора философии одного из высших учебных заведений.

С вокзала лошади понесли их сани по скрипучему снегу мимо рафинадного завода Харитоненко,  быстро промчались через два моста через железнодорожные пути, свернули на дорогу к имению Литваревых.

Когда сани проезжали возле кладбища, Антон Павлович велел кучеру остановить лошадей. Сестра и брат  по расчищенной от снега тропинке пришли прямо к могиле их брата Николая. И он, и она знали, что это  постаралась для них Наталья Михайловна. Она позаботилась, чтобы расчистили тропинку к могиле.

Вчера прошел снег. Небо словно прорвало. Сыпала и сыпала пороша. Везде навалило сугробы. Засыпало многие крестьянские хаты. Иногда Чеховым казалось, что дым идет из труб сугробов, раскинувшихся вдоль улицы, словно горные хребты.

Кони уверенно везли сани по образовавшейся после расчистки снега белой дороге.

Когда миновали низенький кирпичный забор и подъехали к большому дому хозяев, на улицу вышла вся семья Линтваревых и  многочисленные гости гостеприимных хозяев. Раздались радостные крики.

Антон Павлович разыскал в дорожных упаковках  мешочек с зерном.   Щедро посыпал  спешащих приветствовать его встречающих. Для знакомых он приготовил каламбуры, остроты, поддразнивания, прозвища, шутливые стихи.  Он был увлечён своими заготовками и чувствовал, что встречающим они нравятся.

С шумом и гамом, веселыми криками хозяева имения и их гости ввалились  в дом, где их уже ожидал праздничный стол.

Наталья Михайловна была в своем репертуаре. Писатель смотрел, как ловко она рассаживает гостей, наводит порядок за столом. Она  уже уловила его  шутливый тон, и вела себя в том же духе. В каждом движении ее чувствовалось  что-то здоровое и жизнерадостное.

Он глядел на нее и думал, что годы никогда не сломят эту женщину. Она до конца дней своих будет громко смеяться, шутить и заряжать своей энергией окружающих. Усталость после дороги у него как рукой сняло, болячки тоже отступили. Он уже прокручивал в голове, как бы поддержать  ее  веселым словцом или заумной, но шутливой фразой.

Наталья Михайловна, которую он уже давно называл Натали или просто Наташей, в темной   вязаной кофте, в черном длинном платье быстро делала круги вокруг стола, стараясь никого не забыть, всех держала в поле своего зрения. Она на мгновение показалась писателю царицей, повелительницей из рождественских сказок.

Они с Наташей знали друг друга давно. С первого приезда Чеховых на каникулы на Луку. Постоянно устраивали в имении  розыгрыши, громко пели дуэтом, дурачились. Изрядно чудили,  внося разнообразие и беспокойство в размеренную жизнь в имении. Но писатель знал: Наташа понимала его и в серьезных вещах. Это для многочисленных почитателей творчества он был высокий ‒ почти два метра ‒ и, как им казалось, здоровый мужчина-красавец.

Он никогда не жаловался на свое самочувствие. Если даже задыхался от кашля, то, как бы извиняясь, говорил: кашелек замучил. Если из горла сочилась  кровь, тихонько отворачивался и вытирал рот носовым платком.

Но она-то знала, как мучительно у него иногда проходят дни и ночи. Что ему хочется кричать от боли, что он задыхается от кашля. Наташа это умела улавливать и делала все, чтобы ему стало легче, чтобы он забыл о своих болячках,  чтобы  каникулы  Чеховых на Луке были бесконечным праздником.

И когда он говорил, находясь в Москве, в Петербурге или на Сахалине, ‒ вся душа моя на Луке, ‒ он, в первую очередь,  видел ее круглое задорное лицо, тщательно уложенные волосы с пробором посредине головы, ее темные внимательные глаза.

Несмотря на шум, громкие тосты и брызги шампанского в его голове пронеслись на мгновение те два лета, которые они провели на берегу Псла. Незабываемые и неповторимые. Щедрая украинская природа, веселые и работящие люди, поездки на родину великого Гоголя.

Все это привело к тому, что он решил навсегда осесть в этих соловьиных краях. Видно судьбе было так угодно, что ничего из его затеи не получилось. Отошли на второй план и разговоры о браке Антона Павловича с Натальей Линтваревой.

Хотя сестра  всегда ему советовала, что лучшей жены, чем Наташа, он не найдет.

За писателем, кроме Наташи, тянулся целый шлейф женщин. Он со всеми был приветливым и внимательным, но тщательно избегал  женитьбы на них. Его серьезные любовные увлечения тянулись годами.

Так вышло и с Наташей. Он постоянно переписывался с ней, на протяжении многих лет общался. Но сделать решительный шаг навстречу женщине и распрощаться со своей свободой  не решался.

От воспоминаний писателя отвлек мужчина за столом, который сидел почти напротив него. Он был с такой же бородкой, с такими же пышными, вьющимися волосами, в таком же пенсне, как у него. Он был одет в такой же светлый костюм.

Антон Павлович долго изумленно смотрел на своего Двойника. Откуда он взялся и зачем внимательно наблюдает за ним?!

Писатель на всякий случай расстегнул пиджак. Ему показалось, что он сковывает его движения. Немного ослабил бабочку, которая плотно облегала его шею и мешала дышать.

Чехов номер два сразу сделал то же самое.

Писатель почувствовал, что его лоб покрывается испариной. Он достал носовой платок.  Провел им по влажному высокому челу. Его Двойник все это повторил.

«Что за чертовщина, ‒ подумал Антон Павлович. ‒ Кому и зачем понадобилось меня разыгрывать?!».

Писатель поднялся из-за стола. Неторопливо направился к Маше, которая в окружении местных дам обсуждала их с Антоном Павловичем приезд.

Его Двойник  тоже неторопливо поднялся из-за стола. Намеренно копируя его походку, тоже пошел вслед за ним к женщинам.

‒ Что за чертовщина? Откуда взялся этот Двойник? ‒ спросил Антон Павлович сестру.

Маша хотела растолковать брату, в чем дело, но к ним подошла Наташа. О, ужас! С его Двойником.

‒ Знакомьтесь, Антон Павлович!  Это ‒ мой муж, ‒ весело промолвила она.

‒ Наташа, это твое не лучшее изобретение, ‒ заметила Маша.

‒ Почему? Теперь у меня есть свой Чехов, ‒ ответила, громко смеясь,  ей подруга. ‒ Он будет всегда со мной.

Мужчина протянул писателю руку, как давнему знакомому, представился.

Сразу завязался оживленный разговор, начались шуточки, послышался громкий смех.

‒ Честно говоря, я был удивлен вашим поведением, ‒ сказал писатель, когда мужчины разговорились между собой.  ‒ Зачем вы копировали мои движения?

‒ Потому, что жена меня заставляет, ‒ ответил Двойник. ‒ Хожу ‒ не так.  Говорю ‒ не так.  Кушаю ‒ не так. Все делаю не так, как вы.

‒ Вам не позавидуешь, ‒   улыбнулся писатель.

‒ Вы не согласитесь дать мне несколько уроков, чтобы у жены не возникало сомнения, что с нею  настоящий Чехов? ‒ спросил у писателя Двойник.

‒ Это ничего не даст, ‒ ответил твердо Чехов. ‒ Вы все равно не угодите Наталье Михайловне.

‒ Вы так считаете? ‒ опять спросил его Двойник.

‒ Не считаю, а знаю.

Когда толпа рассеялась, писатель остался наедине с Натальей Михайловной, он спросил:

‒ Неужели ты не могла еще подождать, пока я, наконец, прозрею?

‒ Не могла, годы уже не те. Я много лет ждала, когда ты подойдешь, предложишь руку и сердце. Но, увы! Ты кормил меня туманными намеками. С умным видом рассказывал мне о далеких странах, где тебе удалось побывать, о новых произведениях.

‒ Жаль! Только сейчас я уяснил, что потерял. Я к тебе испытывал искренние чувства. Знал, что ты всегда поймешь меня и сможешь  поддержать в трудную минуту.

‒ Очень жаль. Но я не отношусь к тем женщинам, которые из-за романтической любви обрекают себя на страдания, одинокое существование. Я не хочу гордиться, что всю жизнь посвятила тебе ‒ талантливому, далекому и недоступному. У меня есть свой Чехов, с которым, я надеюсь, буду счастлива.

‒ Поэтому ты и затеяла все это?

‒ Хочу, чтобы хотя бы в образе двойника ты всегда был рядом со мною, ‒ с вызовом произнесла Наташа.

‒ Неужели ты не понимаешь, что он не заменит меня? Ты выдумала себе игрушку.

Кто вложит ему мои мысли, все то, чем мы прожили с тобою целые годы?!

‒ Если бы ты вел себя по-другому, мне бы не пришлось ничего изобретать, ‒ ответила она и ушла от него прочь.

Он не спешил жениться на Наташе, но всегда полагал, что она любит и ждет его. С этим сознанием, что кто-то тебя любит и ждет, лучше жилось, его постоянно тянуло на Луку. Он всегда чувствовал себя здесь, как дома.

Он вдруг позавидовал своему Двойнику, что тот  имеет возможность каждый день встречаться с Наташей, видеть ее, слушать веселые речи и глядеть в заумные глаза.

Он пожалел, что упустил  целые годы жизни, которые бы они могли провести вместе.

Если бы он был решительней, не боялся обмануть ее, не боялся взять ответственность за ее судьбу, он бы был сейчас рядом с нею.

Его Двойник уже порядком выпил. Он увлеченно что-то рассказывал  столпившимся вокруг него дамам. Те охали и ахали и не переставали бросать свои реплики и задавать ему вопросы.

Это Антона Павловича задело. Как быстро тот потерял интерес к нему! Но еще больше его задело, что Двойник  не обращал внимания и на свою жену.

Чехов не сводил  глаз с Наташи. Когда он увидел ее в те далекие времена, когда впервые приехал на Луку, она не показалась ему красавицей. Более того, о ее внешности он был невысокого мнения. Но за годы общения это мнение коренным образом изменилось. В жизни бывают такие исключения. Вначале женщина ничем неприметна. Но когда ты узнаешь ее ближе, обнажается какая-то внутренняя красота, которая становиться притягательнее, чем  внешняя. И тогда эта женщина превращается в самую желанную для тебя.

Наташа лишь изредка посматривала в его сторону. Но он видел, что ее ни на мгновение не оставляет чувство его присутствия. С кем бы она ни общалась, ее мысли были постоянно заняты им. Только им.

Через несколько лет после памятного приезда на Луку, когда болезнь усилилась, Антон Павлович  хотел найти такую женщину, которая бы появлялась у него, как красное солнышко. Чтобы она не нарушала его размеренный быт.

И такую женщину он нашел. Она не стала ждать от него особого, выстраданного годами предложения. Она сама приехала к нему и поставила в такие условия, что он женился на ней.

Может эту свою жену он имел в виду, когда  писал позже: он и она любили друг друга, поженились и были несчастливы.

А  в данный момент он  жалел, что они не  обвенчались с Наташей. Ему показалось, что с ней он бы был по-настоящему счастлив…

Двойник внес коррективы в их с Машей намерения. Антон Павлович думал отдать своей сестре долги. Отсутствие женщины в доме, жены и матери твоих детей, надо было компенсировать. За больным писателем требовался особый уход. Чем он становился старше, тем больше времени и сил она отдавала ему. Сестра жертвовала собою ради его благополучия.

Сколько мужчин становилось на колени перед Машей! Предлагали ей руку и сердце. Но каждый раз находились какие-то причины, чтобы сказать: нет.

И одной из главных причин ‒ было участие в судьбе больного брата.

В этот приезд он думал рассчитаться с сестрою. Хоть  знал Павла Эмильевича  не очень хорошо, но намеревался провести с ним откровенные переговоры, чтобы жених не только сделал невесте предложение,  довести его с Машей до свадьбы.

Надо же такому случиться, чтобы его планы нарушил  Двойник. Вернее не он, а та, что его, этого Двойника,  выдумала.

Все его намерения унесли с собою рождественские праздники. За несколько  дней он утопил   их в бокалах вина, веселом застолье.

Павел Эмильевич сделал Маше предложение. Был внимателен к ней. Но Антон Павлович чувствовал, что из этого очередного предложения ничего не получится. Дело не дойдет   до свадьбы. Ему надо было  помочь жениху разобраться в своих намерениях и четко сказать об этом им с сестрой. Но не получилось.

Несколько дней на Луке улетели в прошлое…

На платформе железнодорожной станции города Сумы царило  оживление. Стояла тихая и необычно теплая для этого времени погода. Черная громада паровоза, который формировал грузовой состав, все время пыхтела и двигалась.  Отвлекала его внимание от провожающих, угнетала его  тяжелыми стуками колес на рельсах,   испускаемым паром.

Время от времени паровоз долго и пронзительно гудел в ночной тишине,  вызывая в писателе какую-то неосознанную тревогу. Сугробы кажущегося в темноте серым снега навевали  непонятную тоску. Впечатление безысходности и тоски добавляли  фонари, которые тускло  горели на перроне.

 Наталья Михайловна металась от одной группы провожающих к другой. И опять подходила к ним с Машей. Долго и пристально смотрела ему в глаза. Была она необычайно развязна и весела. Говорила излишне громким голосом.

Двойник стоял  в окружении дам. Они слушали его очередные рассказы с живым интересом и участием.

 ‒ Самое вкусное варенье, ‒ объяснял он дамам, ‒ получается из вишен без косточек.

‒ Это ж хлопотное дело ‒ удалять из них косточки, ‒ заметила одна из них.

‒ Никакое не хлопотное, ‒ успокоил ее он. ‒ Берете вишню, надавливаете ее, и косточка сама вылетает из плода.

‒ Так просто, ‒ удивилась другая дама.

В это время его жена  старалась никого не обойти вниманием. Она продолжала метаться по перрону от одной группы провожающих к другой.

Чехову казалось, что Наташа порядком перебрала шампанского, настолько была развязна и весела.  Но когда она в очередной раз  подошла к ним с Машей, он заметил, что она вся дрожит.

‒ Успокойся, ‒ сказал он ей, встревоженный, хотя у него самого до этого было очень беспокойно на душе.

Она не проронила ни слова в ответ,  спрятала лицо в воротнике теплой шубы. Но он все равно заметил, что в ночном сумраке у нее на щеках засверкали две маленькие звездочки. И удивился, откуда они взялись. Посмотрел на затянутое сплошными облаками небо, обернулся на фонари, которые еле освещали платформу.  А когда опять обратил взгляд к Наташе, звездочки исчезли. Она украдкой вытирала платочком мокрые глаза.

Антон Павлович твердым шагом подошел к Наташе. С невиданной для него решительностью обнял ее, дрожащую,   крепко поцеловал. Терпкий привкус ее губ остался с ним навсегда.

 НОЧНОЙ     ПОЮЩИЙ

Была глубокая ночь, когда группа провожающих   ввалились в зеленый вагон третьего класса ночного поезда, который следовал  на станцию Сумы. Антон Павлович уселся у окна, полный впечатлений от проводов дорогого гостя из Петербурга – Алексея Николаевича Плещеева.

В его памяти были свежи воспоминания. Возле состава, который шел на Петербург с узловой  станции Ворожба, несмотря на столь поздний час, толпилось много провожающих. В основном местные дамы, среди которых возвышалась фигура пожилого бородатого человека с трубкой.

Пышные седые волосы и борода придавали  поэту,  переводчику, редактору литературного отдела столичного журнала «Северный вестник» солидность. Поначалу на него смотрели, как на икону,  не переставали молиться за то, что она стара и висела когда-то рядом с чудотворными иконами.

Но своим поведением Алексей Николаевич сразу ломал это первое впечатление о нем. Это был очень хороший и искренний человек, отзывчивый и доброжелательный. Когда затрагивали интересные темы, он готов был часами делиться  воспоминаниями.

Но главное, за что к нему относились с благоговением, было не в этом. Еще в молодые годы он посещал «пятницы» Петрашевского, где открыто говорили о ненавистном самодержавно-крепостническом строе. Еще Добролюбов приветствовал ранние стихи молодого поэта, отмечал, что он «посвятил свою литературную деятельность на честное служение общественной пользе».

За любовь к свободе, за правду, сказанную в адрес самодержавия, пришлось отвечать. Такое наблюдалось при разных правителях. И этот не  отличался оригинальностью. Молодого поэта,  который писал: «Вперед без страха и сомненья на подвиг доблестный, друзья!», более чем на десять лет отправили на солдатскую службу в особом Оренбургском корпусе. Его лишили дворянского звания и состояния. Некоторое время он мучительно ожидал смертной казни, пока не объявили о величайшей царской милости, которая даровала ему жизнь.

Он долгие годы маршировал на плацах, но остался живым, продолжает зажигать массы своими свободолюбивыми стихами. Приезд в Сумы был воспринят местными жителями, как большое событие. Его везде встречали на «ура»,  окружали благоговейным почтением,  жадно прислушивались к каждому его слову.

Он был живой легендой, прожил более шестидесяти лет, но не изменил юношеским взглядам, стойко вынес все унижения и лишения, которые ему довелось испытать…

В вагоне стояла полнейшая тишина. Пассажиры, кто лежа, кто сидя, устроившись поудобней, крепко спали. Ведь стояла глубокая ночь. Только та молодежь, которая провожала Алексея Николаевича, не могла никак успокоиться. Продолжали разговаривать, делиться впечатлениями и от проводов, и от встречи с борцом  с самодержавием.

Антон Павлович гордился, что на несколько недель затянул старика в эти соловьиные края с чудной украинской природой, где все напоминало им о великом Гоголе. Несмотря на огромную разницу в возрасте, у них установилась крепкая дружба, которая прочно связывала писателей двух поколений.

Когда волнение от проводов немного улеглось, Антон Павлович залюбовался видами природы, которые мелькали в окне.

Он смотрел в окно вагона и не мог оторвать взгляда от того, что видел.  Светила полная луна. Вокруг было светло, точно днем. Мелькали небольшие речушки, стога сена, деревья и кустарники, от которых тянулись причудливые сказочные тени. Такая же длинная тень не отставала от состава ночного поезда.

Паровоз пыхтел, чхал, бросался паром и дымом. Дым летел  из черной трубы и стелился над скошенными лугами и уже дозрелыми полями с пшеницей, ячменем и рожью.

«Какая чудная, эта украинская ночь, – с восхищением подумал он. – И луга, и озера, и звезды, и этот  ночной поезд, и все, что  удалось сегодня наблюдать».

Он еще раз вспоминал великого Гоголя, о котором любил рассказывать Алексей Николаевич,  уроженца соседней Полтавской губернии, тоже украинца, ставшего почему-то великим не украинским, а русским писателем.

Но любовь к родным местам все равно выплескивалась в его произведениях.  И сейчас Антон Павлович повторял про себя: «Знаете ли вы украинскую ночь? О, вы не знаете украинской ночи! Всмотритесь в нее».

Почитатели Плещеева продолжали в полголоса восторгаться уехавшим в Петербург стариком. Одна из них, Елена Михайловна Линтварева, сидела рядом с писателем и, наверное, как и он, не переставала любоваться всем, что мелькало за окном. Это была тихая застенчивая женщина, которой не удалось познать счастья в семейной жизни.

Она была врачом. Она никогда и никому не сделала в жизни зла. И когда они с Антоном Павловичем вместе принимали больных, нередко плакала из соучастия к их горю.

Ему  приходилось видеть, как Елена Михайловна нервно шагает взад и вперед, пытаясь усмирить свои чувства, то, что накопилось у нее на душе.

Эту свою боль, свои устремления она иногда выплескивала на музыкальных вечерах, которые постоянно устраивались в большом доме хозяев имения. Сильным грудным голосом она исполняла романсы так задушевно-тягуче и с таким чувством, что у слушателей на глазах появлялись слезы.

Сейчас женщина была переполнена впечатлениями от увиденного и услышанного. И, как следовало ожидать, все это должно было в чем-то выразится. Елена Михайловна не могла удержаться. Несмотря на столь поздний час, она запела задушевным грудным голосом:

Ніч яка місячна, зоряна, ясная!

Видно, хоч голки збирай.

Вийди, коханая, працею зморена,

Хоч на хвилиночку в гай.

Ее сразу поддержали остальные провожающие:

Сядем укупочці тут під калиною –

І над панами я пан!

Глянь, моя рибонько, – срібною хвилею

Стелиться полем туман.

Прибежал испуганный кондуктор. Вне себя от происшедшего, он тихим голосом, но не на минуту не останавливаясь, испуганно шептал:

– Сейчас же прекратите!  Вы не видите: глубокая ночь, пассажиры спят.

– Успокойтесь, ради Бога! Мы вполголоса, – успокаивала его младшая из сестер Линтваревых   Наталья Михайловна.

А вагон уже просыпался. Он задвигался, зашептал голосами сонных пассажиров, которые проснулись от чудной песни и не могли понять: сон это или явь. Немного рассмотревшись, некоторые из них спешили к поющим, а другие, открыв глаза, впитывали в себя мелодию чудной песни.

Вскоре весь вагон  поддержал Елену Михайловну. Несмотря на глубокую ночь и долгую дорогу, пассажиры пели, проникнувшись простой и берущей за душу мелодией и ее словами.

Кондуктор тоже успокоился. Он стоял   возле поющих и  тихонько подпевал.

Антон Павлович тоже не остался безучастным. Его тихий голос сливался воедино с голосами всех пассажиров. Он всматривался в  лица и чувствовал, что впервые за время его пребывания на Луке, они становятся для него более дорогими и близкими с их простотой, открытостью. Эти люди  привычно относились к красоте украинской ночи. К бесконечным лугам, копнам сена, большим и малым водным гладям прудов, болот и озер, которые мелькали за окнами вагона.

Когда песня окончилась, в вагоне установилась удивительная тишина, которая, впрочем, и должна стоять в такое время суток.

Антон Павлович не удержался, запел свою любимую песню «Баламуты». Не волнующий душу романс, а шуточную песню, которою он услышал здесь и которую почему-то полюбил:

Баламуте, вийди з хати,

Хочеш мене закохати,

Закохати та й забути,

Всі ви, хлопці, баламути.

 Наталья Михайловна, которая имела веселый нрав и которая не раз исполняла эту песню дуэтом с писателем, сразу поддержала Антона Павловича звонким, задорным голосом. Весь вагон опять запел.

Когда песня стихла, Антон Павлович задумался. Он думал, что есть время петь, самое лучшее в жизни каждого поколения, есть время беспомощного сиденья в кресле и такого же лежания в кровати. Вчера ночью его разбудил кашель брата Николая, который отдыхал в другой комнате за тонкой перегородкой. Душераздирающий  бесконечный кашель.

Антон Павлович не мог никак уснуть и вскоре почувствовал, что у него самого начинаются приступы. Он быстро оделся. Вышел из помещения, скорее не пошел, а побежал по ровной дорожке к  Пслу. Только там остановился, огляделся, нет ли кого из родных,  и разразился кашлем. Он кашлял долго и мучительно, пока из горла не пошла кровь.

Только когда  совсем обессилел, опустился на зеленую мокрую от росы траву у самой воды и засмотрелся на быстрое течение. Наконец, ему стало лучше.

Он уже знал, что брату его Николаю осталось на этом свете не очень много, что коварная болезнь не позволяет и ему расслабляться. Надо каждый день быть на чеку, постоянно бороться за свое пребывание на земле не только живым, но и здоровым. Задача заключалась в том, чтобы излечить болезнь, продлить годы своей жизни как можно больше.

На мгновение его собственная жизнь показалась этим ночным поездом. Ее никак нельзя остановить. Она со скоростью пассажирского состава наматывает годы. Но если этот паровоз можно остановить: упросить машиниста, или, наконец, сорвать стоп-кран, то течение дней уже никто не остановит.

Он уговорил Николая не ехать провожать Алексея Николаевича до Ворожбы. И в этом охваченном единым светлым порывом вагоне у него изредка мелькала мысль: «Возможно, в эти минуты Николай задыхается от душераздирающего кашля, а мама и сестра у его кровати пытаются обуздать этот кашель лекарствами».

Антон Павлович прогнал эти мысли прочь. Он знал, что его время петь  еще не прошло и, наверное, не скоро пройдет.

Поющий  поезд остановился на очередной станции. На пустынном перроне дремали на скамейках, точно сироты, редкие пассажиры. Их разбудил стук колес и шум паровоза. Они испуганно оглядывались на вагоны прибывшего ночного и не верили в то, что происходит. То ли это поезд запел, то ли сам черт гладит их по ушам своими заморочками.

Стоянка продолжалась несколько минут. Вот паровоз дал пронзительный гудок, разрезая темное пространство, запыхтел и  потянул состав, постепенно набирая скорость.

Антон Павлович наблюдал, как ночь превращалась в утро. Как-то незаметно исчезли звезды. Они растворились в посветлевшем небосводе. Лишь одна из них, утренняя звезда, продолжала тускло мерцать некоторое время. Затем и она растворилась в огромном небосводе. Он не заметил, когда исчезла луна. Та ли она скрылась за горизонтом, то ли, как звезды, растаяла на безоблачно-светлом небе.

А восток уже бросался мощными потоками света, за деревьями мелькала у самого горизонта заря. Дневного светила еще не было видно, но оно уже заявило о себе золотыми лучами, которые уже занимали всю восточную сторону неба.

Антон Павлович давно убедился, что украинская ночь летом не только чудная, но и короткая. Бывало, они садились с Алексеем Николаевичем на ступеньках домика с колонными, который снимала  семья Чеховых. Тихонько вели разговоры о жизни и литературе.

Старик говорил не спеша, с расстановкой, с осознанием своей значимости. Он время от времени пыхтел трубкой, пускал дым, отгоняя назойливых комаров, и вспоминал. Он извлекал из бездонного колодца своей памяти факты, которые касались истории литературы и жизни выдающихся писателей.

Они садились на ступенях домика с колоннами, когда за возвышенностью Липецкого городища садилось солнце. Не успевал Алексей Николаевич поделиться с молодым прозаиком несколькими воспоминаниями, как восточная сторона светлела, а вскоре над деревьями хозяйского сада поднималось яркое солнце. Ночь улетала серой чудо-птицей.

Вот и сейчас за песнями он не заметил, как тени начали исчезать. Появлялись четкие и реальные очертания деревьев и здания станций, которые они проезжали. И деревья, и тени от них потеряли свои магию, темные леса не пугали причудливостью своих очертаний.

Когда поезд остановился на несколько минут на очередной станции, он услышал, вдруг, громкие трели соловья, который, кажется, радовался тому, что темнота уступила место свету, ночь сбежала от приближающегося дня.

Антон Павлович задремал.  В его мимолетном сне пронеслись еще раз недавние события: волнительные минуты прощания со старшим собратом по перу, другом и дорогим человеком, и эта чудная, короткая, неповторимая  ночь, и песни при луне. Все смешалось в его сонной голове и превратилось в ощущение чего-то непостижимо прекрасного, необыкновенного и необъятного, что пришлось ему испытать   в Украине.